Том 2. Последняя комедия. Блуждающее время. Рассказы - [43]

— Какая она красивая, — вздохнул ей вслед кто-то на полу.

— Если б у нас была воля к жизни, мы бы ее съели.

А Марина опять оказалась в своей квартире. Ей слегка взгрустнулось, что Таня ушла. Но это быстро прошло. Подойдя к зеркалу, она быстрым рывком, одним движением руки сорвала черное покрытие и увидела себя — родную, страшную, ибо эта фигура была она, а все, что касается себя, в глубине всегда страшно.

Она по-жуткому усмехнулась.

— И это все, — с ненавистью сказала она своему отражению.

— Ни за что. Никогда. Это не Я.

И взяв каменную фигурку Будды со стола, стремительно бросила ее в зеркало. Зеркало раскололось, упало, разбилось.

— Так-то вот, — с пеной у рта сказала она. — Никаких отражений, никаких образов, никаких форм. Я люблю только черную точку в своей душе, черную пропасть там…

Глава 3

Как чудесна и глубинна бывает Москва в своей непостижимости! Этой непостижимости не мешает даже нежная красота, которая очевидна, когда идешь, например, по Тверскому бульвару, и видны по бокам маленькие дворянские особняки с умильными окошечками. Вот-вот — и выглянет оттуда необыкновенная дворянская девушка XIX столетия, с томиком Пушкина в руке (а то, глядишь, и Достоевского).

Павел Далинин, молодой человек нашего времени, чему-то беспричинно радуясь и, в то же время тоскуя, прогуливался по Тверскому бульвару мимо памятника Есенину, поэзию которого он, конечно, очень ценил.

Постепенно, однако, грусть в нем вытеснила радужные чувства. Но это была, как говорится, светлая грусть. И он в конце концов очутился на скамейке, но уже вдали от памятника Есенину, в садике, где находится «сидячий» Гоголь — монумент всем известный, около Арбата.

Скамейка была пуста, вокруг тихо, но Далинин, взглянув, помрачнел из-за своего соседства с этим, несколько депрессивным творением, в чем-то даже пугающим его: Гоголь здесь был явно подавлен, а его герои, наоборот, как живые… Но его размышления прервало появление старичка, плюхнувшегося около него на свободное место. Старичок был толстенький, с розовыми щечками, он немного подозрительно, но как-то славно сиял. Глазки его выражали крайне беспричинную доброту.

Павел с сожалением посмотрел на него.

— А правда, этот памятник как живой, — дружелюбно заметил старичок, обращаясь к Далинину. — Вот-вот встанет наш Гоголь и чего-нибудь закричит. А то и напроказит как-то…

— Бросьте свои штучки, — угрюмо ответил Далинин.

— А что? Ведь он был человеком, а раз человеком, значит, и набезобразить может…

Тут Далинин даже улыбнулся.

— Не грустите, молодой человек, — поправил его старичок. — Пора нам расставаться со всякой грустью… Кстати, а что вы сегодня вечером делаете?

— Ничего, — коротко ответил Павел.

— Вот видите. Занять себя даже не можете. Хотите, я вас займу?

Павел выпучил на старичка глаза.

— Не бойтесь, все будет шито-крыто, и место очень приличное, не какое-нибудь развратное. Будет достойная компания, иных знаменитых вы, может быть, узнаете… Артисты, художники и деятели, очень активные в своей сфере. Познакомитесь.

Павел, которому действительно сегодня было как-то невмоготу, удивился, однако ж, тому, что его даже обрадовало внезапное приглашение, да еще незнакомого старичка, пусть и пухленького, аккуратного такого…

— А значит, люди там будут солидные, староватые для меня, — вдруг выпалил он, не ожидая от себя такого быстрого течения к согласию…

— Да что вы, там молодежь тоже будет. И девушки, образованные, умные такие.

— Да как же я, незнакомый им человек — и вдруг приду…

— Бросьте. Наверняка вы встретите там хорошо известных вам лиц. Развлечетесь, в конце концов, винцо дорогое будет, чего горевать-то зря…

— А вы там будете? — глупо спросил Павел.

— А как же, а как же! Я вас и представлю. Звать-то вас как?

— Далинин Павел.

— Вот и ладушки. Приходите сегодня к восьми часам. Тут я вам черкну адрес, — и старичок написал что-то на бумажке. — Очень просто. Если что не так, меня сразу не найдете, или если я не успею, не смогу прийти, скажите, что от Безлунного Тимофея Игнатьевича. Вас сразу пустят.

Павел взглянул на бумажонку: это в центре, недалеко, действительно просто: «Может, гульнуть? — подумал он. — А то настроение что-то быстро меняется не в ту степь, надо поправиться. Чего думать-то? Все мы люди свои, и старичок весьма доброжелательный, хоть бы не помер, пожил бы еще подольше, лет сто-двести. Я ведь людей люблю, — оживился Павел про себя, — хотя и скрываю это…»

Он не заметил, как старичок уже отплыл в сторону. Издалека он помахал Павлу женственной ручкой: дескать, скоро увидимся…

— Да, надо отвлечься, — окончательно решил Павел. — А то все разговоры о потустороннем, о жизни, о ее подтексте, Достоевский, Ницше, Блок, Платонов, Лотреамон, Мейринк… И так до бесконечности. Можно и отдохнуть, в конце концов, на халяву. — И он почему-то погрозил пальцем сидячему Гоголю…

…В восемь вечера Павел подходил к дому, указанному в записке толстенького и веселенького старичка.

Дом этот был заброшенный, но в общем, нормальный, в духе начала века: высокие потолки, широкая парадная дверь, но почему-то относительно узкая, темная и неопрятная лестница. Лифт не работал, но подниматься надо было всего лишь на четвертый этаж. Он подошел к высокой и обшарпанной двери указанной квартиры. Набрался вдруг лихости и настойчиво позвонил.