Том 2. Брат океана. Живая вода - [25]

Новой ночью, во сне, Василий подумал о Марише, как о своей невесте.

X

Ландур задержался у Большого порога, решил выяснить окончательно, будет ли Мариша его женой, искать ли ему другую невесту.

Мариша шинковала капусту. Старый лоцман с ночи еще лежал на лавке, не то спал, не то болел. Мариша часто откладывала нож, садилась к окну, глядела на замороженный лес. Накануне весь день моросил дождь, а к вечеру начался сильный холод, ветер не успел высушить деревья, и оковало их ледяной коркой. Когда задувал ветер, лес начинал тоскливо звенеть. Живое и разумное чудилось девушке в этом мертвом звоне, и было оно про нее, про ее одиночество: одна, во всем мире одна. Отец скоро умрет, он уже теперь как бы мертв, брат Егор далеко, его почти что нет, не от кого ждать ласки, некому отдать и свою ласку. «Похоже, что Ландур определен на мою голову… Забыл, пожалуй, и этот».

И когда пришел Ландур, Мариша встретила его приветливей, чем обычно: пусть такой-сякой, а все-таки вспомнил; хоть и черной душой, а все-таки любит.

Поставила самовар, принесла варенье. Встал к чаю и лоцман. Ландур решил до чая поговорить о деле, а там видно будет, пить ли.

— Иван Пименыч, я за окончательным ответом: роднимся?

Лоцман поглядел на него тоскливыми глазами.

— Говори с ней. Я… — Лоцман склонился над чаем. Он хотел сказать, что всю жизнь вместе со старухой заботился и старался об одном: жили бы дети честно, дружно и счастливо — и все пошло прахом, жизнь повернула и расставила по-своему: Павла на порог старшим, а Егора на край света, в тундру. Не желает больше лоцман путаться в чужую жизнь, пускай живут как хотят сами, а он будет думать о смерти. В другом, смертном мире, говорят, тоже есть жизнь, и надо явиться в нее не с бухты-барахты, а обдумавши. Но лоцман ничего не сказал, а только махнул рукой, как бы выбрасывая из сердца все житейские хлопоты и думы.

— Сколько тебе годов-то стало? — спросил Маришу Ландур.

— Двадцать. Только, Влас Потапыч, не считай ты мои годы…

— Отчего так?

— Их другой считает. — Мариша отошла к окну.

Встал и тяжко прошелся по избе Ландур, потом остановился рядом с Маришей, взял ее за руку.

— Другой-то чем подкупил? Пароходов больше, что ли?

— Не гонюсь я за пароходами, знаешь ведь.

— Знаю… пароходы в счет не идут. А вот думаю я про тебя скоро десять лет… Это ничего не стоит?

— Стоит… — Мариша высвободила руку, прикрыла глаза. — Не мучь меня, Влас Потапыч, не мучайся и сам.

— За думу-то мою за многолетнюю скажи: кто этот другой?

— Далеко… ты не знаешь его.

— Как зовут-то?

— Я и сама не знаю.

— Да как же так?! — Ландур с испугом глянул на Маришу: в уме ли она? Пока разъезжал он по северу, она, может, рехнулась?

— Истинная правда — не знаю. Мир-то вон какой большой: мильены верст и мильены людей. Неужели в мильенах-то нет хоть одного, который бы про меня думал, который бы для меня родился? Есть, думаю. Для него и берегусь, а кто, какой — не знаю.

— А если я, и никого кроме нету?

— Тогда одна буду.

Долго стояли у окна, молча глядели, как надвигается вечер и по всему миру — по земле, по реке и по небу — разливается холодный зеленый свет. Ландур не торопился уходить, Мариша не нудила его, оба чувствовали, что прощаются навечно. А это всегда грустно. Наконец Мариша сказала:

— Завтра, знаешь, зима будет.

Ландур отозвался:

— Я, пожалуй, чайку выпью. Давай вместе. Вроде бы как жена с мужем.

За чаем вели мирный, будничный разговор: хорошо ли было лето у Большого порога, как удались огурцы, как шла рыба, какой урожай был на грибы.

Ландур высказал: не напрасно ли оторвал он свою душу от грибов, от старенькой лодки, от дырявых бредней и отдал пароходам, деньгам, пушнине? Не тут ли кроется ошибка, за которую наказывает его Мариша?

— Немножко и тут, в пароходах. Ширяевы не привыкли к своим пароходам. Я вот думаю, будь у нас свой пароход, мне бы всю жизнь жгло от него душу.

— А главное? Говори главное!.. — не вытерпел Ландур.

— Не надо было думать про меня, начинать не надо было.

— Что поделаешь, когда вот и сейчас все думается: я тебе на роду написан.

— Сами, Влас Потапыч, свою жизнь пишем, сами… Я вот матери-покойнице обещание дала — не выйду за тебя, Влас Потапыч.

Ландур сразу поник, согнулся, встал, подал Марише руку, что-то прошептал — она не расслышала — и пошел, не оглядываясь, по узкой береговой тропинке.

Мариша ушла за печку плакать: вот она, жизнь! Может, во всем мире была припасена мне одна-единственная любовь. Но почему же от Ландура? Может, случилось и того горше: жизнь перепутала и по ошибке отдала любовь Ландуру, а другой, кто родился мне мужем, ходит где- то среди миллионов людей, неведомый, ходит с пустым сердцем.

Отказала! Даже не верилось Ландуру, до того было дико. Сколько раз видел, как рвались люди к богатству, ломали себя, ломали других. Купец Шумилов удушил родного отца, шесть лет отсидел на каторге и не кается. Что отец, что каторга, когда получил сто тысяч. Сколько ползают на коленках, целуют руки за рубль, за одну полтину. А вот не барыня, не купчиха, всего-навсего лоцманская девка, подумать только, какую честь делают… Два парохода… что там пароходы — половина реки моя, целые народы мои… понять только надо! — В сердце вдруг закипело ожесточение. Глупая, заносчивая, паршивая девчонка. К черту, к дьяволу! Не хочет — пускай шлендает с поганым ведром.