Том 2. Брат океана. Живая вода - [23]

— Слышал, уезжаешь… — Тихоныч пожевал тонкими серыми губами. — И вот так, по-басурмански? Без совета, без прощанья? Как-никак, три года проработали под одной крышей.

— Спасибо, что зашел, — сказал Василий. — Давай попрощаемся!

— А я думаю, не надо… Я думаю, зря уезжаешь. Беготней с места на место ничего не найдешь. — Тихоныч убежденно стукнул в стол пальцем. — Себя попусту растратишь.

Было и у Василия такое сомнение. Подсел он к Тихонычу, пожаловался на свою смутную, бесполезную жизнь.

— А ты попробуй, останься, — сказал Тихоныч.

— Да чего ждать-то? Три года торчал… — Василий долго подбирал слово, наконец нашел: — Узником.

— Эх, какой нетерпеливый! — Тихоныч даже привскочил. — У нас есть узники — не чета тебе, по двадцать лет сидят в крепостях, под замком, и то не теряют голову. — Тихоныч вздернул свою небольшую под ежиком головку, внимательно поглядел на Василия, убедился, что тот останется, и неслышно выскользнул за дверь.

Василий остался. На другой день Тихоныч передал ему тайком тоненькую истрепанную книжечку. Затем еще и еще. Жадно набросился Василий на эти книжки.

Прошел год. Василий настолько созрел, что стал работать наборщиком в подпольной типографии. Еще через год Василия арестовали.

Ничего подозрительного при обыске не нашли. Были книги, журналы, газеты, но не запретные. Были письма, но не крамольные — просьбы матери приехать и навестить ее перед смертью: чует — недолго жить осталось; стыдливый, немножко глуповатый лепет влюбленной девушки.

Был первый день пасхи. Над Москвой стонал колокольный звон. На крестах колоколен, на макушках заводских труб, на крышах многоэтажных домов начинал играть поднимающийся солнечный день. Но в пролетах улиц и в колодцах дворов все еще стояла ночь, серая, туманная апрельская ночь, нехотя отступала она на запад, лениво уплывала на волнах тумана.

Василий шел, окруженный троими, и улыбался в первую поросль бороды и усов: «А славно поработали мы в эту ночку, тиснули пять тысяч листовок».

Надежды что-нибудь узнать от Василия становилось все меньше, и осенью без суда объявили ему приговор: выслать административно в Сибирь на пять лет.

Арестантский вагон не торопясь шел из Москвы на восток. В Вятке остановка, часть крамольников отсортировали в лесные дебри Кайского края; в Перми снова остановка, еще часть отсортировали на Верхнюю Каму и Вишеру, остановка в Тюмени, Омске, Новониколаевске, чтобы оставить приговоренных в Нарым, Тобольск, Березов. Когда вагон пригромыхал в Красноярск, Василия сняли: его наградили «Туруханкой».

И вот он здесь…

На реке плавает несколько гусиных семейств, не сразу различишь, кто тут отцы, а кто дети, за три месяца гуси успели положить яйца, выпарить гусят, и гусята уже оперились и летают. В лесу потенькивает топор — Игарка готовит дрова, на берегу около избенки белеют уже две поленницы.

За избенкой холм, кругом весь красный, весь усыпан спелой брусникой. Сколько раз Василий взбирался на его высоту и оглядывал дали с глупой и смешной надеждой увидеть что-нибудь родное. Сейчас на холме Нельма. Может быть, и она тоскует о чем-нибудь. Василий собирает стружку, уносит в избенку, а потом идет на холм, к Нельме. Он еще не знает зачем: утешить ли, пожаловаться, попросить ли прощения, что причинил столько убытков и беспокойства.

На пути между избенкой и холмом крошечное озерко, с берега на берег можно перекинуть камень, и на таком озерке живут четыре утиные семьи, всем хватает пищи и счастья. Василий приостанавливается над озерком и говорит мысленно: «А мы еще повоюем. Переживем и мрак и холод».

Нельма собирает бруснику; тут же, в берестяной колыбельке, под сеткой-накомарником, маленький Яртагин. Нельма работает сидя: оберет вокруг себя ягоду, подхватит колыбельку, туес и передвинет на новое цельное место; нижутся одна к другой обобранные плешинки, скоро ниткой зеленых бус опояшут весь холм.

Когда подходит Василий, Нельма поднимается во весь рост и делает знак пальцем, — тише! — потом берет Василия за руки, складывает ему ладони лодочкой, сыплет в эту лодочку пригоршню брусники и шепчет:

— Кушай!

Василий ест бруснику, захватывая ее прямо губами из пригоршни, как лошадь овес из кормушки, а Нельма улыбается ему и одобряет:

— Кушай, кушай, отдыхай, поправляйся. Устал ведь. Игарка тоже устал. Слышишь?.. — Оба слушают, как потенькивает топор. — Дрова Ландуру.

Она рассказывает, что, кроме дров, надо много-много рыбы, а так как Василий вернулся, надо расширять избенку. Она ласково, но настойчиво будит у Василия догадку, что одному Игарке трудно наготовить на всех, надо помочь ему, а тосковать пора и бросить.

— Да-да, — бормочет Василий. Ему и радостно, что он прощен и снова принят, и стыдно за необдуманный, легкомысленный побег.

Идут домой. Нельма несет люльку с Яртагином, Василий — туес с брусникой. На полдороге вдруг он останавливается и просит обменяться ношами.

— Нет, нет… Ты не умеешь, ты уронишь! — Нельма даже жмурится от страха.

А Василий настаивает:

— Немножко, один шаг.

— Нельзя… Яртагин сразу узнает чужие руки. Он шибко догадливый.

— Подержать на одном месте! — упорствует Василий.