Том 12. Стихотворения - [40]

Полнеба обняла улыбкою заря.

На мачте огонек светился, как стеклярус;

Был черным весь корабль, и чистым, белым — парус.

А чайки, на скалу спускаясь чередой,

Следили за легко всходящею звездой —

Небесной птицею, сверкающею странно.

Душа подобного народу океана,

Рычавшего внизу, к ней свой стремила путь,

Дыханье затаив, боясь ее спугнуть.

Великая любовь пространство наполняла,

Трава у ног моих в смятении дрожала,

Был слышен щебет птиц, и, счастья не тая,

Цветок мне прошептал: «Она — сестра моя!»

В тот миг, когда заря с остатком тьмы боролась,

Я и самой звезды услышал ясный голос:

«Да, я — звезда, чей свет встает к началу дня

И очи жжет тому, кто хоронил меня.

Я видела Синай, всходила над Тайгетом,

Я — чистый изумруд, налитый дивным светом,

В повязке золотой у ночи на челе.

Рождаюсь я тогда, когда весь мир во мгле.

О нации! Я вам Поэзией сияю.

За мной шел Моисей, вела я Данте к Раю.

Лев старый, океан, всегда в меня влюблен.

Вставайте же смелей! Пред вами день зажжен.

Сердца отважные! Мыслители! На башни!

Пускай ваш взор горит! Глядите ввысь бесстрашней!

Земля, расти хлеба! Жизнь, поднимись волной!

Вставайте, спящие! То, что идет за мной,

То, что зажгло меня предвестницей рассвета, —

Свободы ясный лик, великий гений Света!»

Джерси, 31 августа 1853

XVI ТРИ ЛОШАДИ

Три лошади, к стене привязаны одной,

Болтали.

Первая — конь с мраморной спиной —

Ценою тысяч в сто, как фаворит Эпсома,

Вскричала: «Sum qui sum» (латынь скотам знакома)[10]

И сбруей золотой бахвалилась. Сто раз

Ей руки белые ласкали ног атлас,

И чуяла она, как женский взор влюбленный

К ней, чистокровной, льнет с трибуны ослепленной.

Зато и собственник имел доход большой.

Коня военного узнали бы в другой:

Лошадка-чудище, железная скотина,

Что «скакуном лихим» зовется у Расина,

Дыбясь, узду рвала, от радости пьяна,

Двойною гордостью — от глупости — полна.

На чепраке — шитье: «Ульм, Эсслинг, Лоди, Иена».

В ней чванство было то, которому презренно

Все непонятное и чуждое. Седло,

Сплошь изукрашено, звенело тяжело:

Она плясала вся, как бы рожок почуя.

А третья — лошадью была крестьянской. Сбруя

Веревочная сплошь — убогий туалет!

Одер измученный… Казалось, то скелет,

Еще обтянутый иззябнувшею кожей

И на живую тварь поэтому похожий.

Конь первый, чемпион, типичнейший болван,

Сказал:

«Здесь — папа, там — барон де Брисс, гурман;

Для брюха врач — Бребан, для духа врач — Лойола;

Благословляться, пить и кушать — три глагола:

Их проповедует хозяин мой; он прав;

Но я, царь скачек, все ж не погрешу, сказав,

Что украшение для дерби — рой кокоток.

Народу нужен бог и пастырь с плетью четок;

Нам — стойла с бархатом, а для людей — Завет,

Чтобы не слушали, черт их дери, газет!

Ценнее Жокей-клуб, чем сатанинский разум.

Без церкви общество должно погибнуть разом.

Не будь я лошадью, монахом стал бы я!»

«Мне сена б и овса поесть — мечта моя, —

Вздохнула грустная мужицкая коняга. —

Я день и ночь тружусь, хозяину на благо,

Но, — спину видите и ребра? — бьют меня,

Почти как негра бьют, двуногого коня.

Счесть легче птиц в лесу, чем все кнуты, какие

На мой крестец легли и на бока худые.

Хочу я пить и есть. Я зябну. Я добра,

Но столь несчастна!»

Так звучала речь одра.

Тут боевой скакун заржал, грызя попону,

Как верноподданный: «Ура Наполеону!»

XVII ОДОБРЕНИЕ

О Франция!.. Пока внизу, во тьме, хрипят,

Рыдают, мучатся, ты услаждаешь взгляд:

Вот блеск Империи, звенящей стременами,

Султаны гвардии, слепительной как пламя,

Двор, где король бродяг себе нашел бы трон,

Храм биржи, где сгребешь в неделю миллион,

Венками юных дев обвитые солдаты,

Лакеев тысячи — все судьи, все аббаты

С их пляской мертвецов на золотых мешках;

Вот банк, пред саблею простершийся во прах,

Вот арсеналов мрак с их грудами снарядов,

Вот проповедей мед взамен газетных ядов;

Сенат и маршалы с их золотым шитьем;

Париж расчищенный; карет надменный гром,

Что к Лувру катятся с упряжкой восьмерною;

Дневные празднества, балы порой ночною;

Спектакли, игрища, иллюминаций вязь…

Ты — коротко сказать — бандиту продалась!

Что сохранила ты от прошлых достижений?

Французы прежние — как древних римлян тени:

О них мечтает лишь, стыдом пылая, внук.

Мир славу чтил твою, вставал на грозный звук

Твоих рожков — и он потребует отчета;

Тебе ж на цезаря таращиться охота

В кругу его Сенек — бесчисленных Ромье;

Ты счастлива внимать епископской семье,

Орущей: «Salvum fac imperatorem nostrum!»[11]

Покуда спит Нерон в своем гареме пестром

(И, верно, помянуть здесь надлежит шута!),

Твоя душа — как пес, отведавший хлыста;

Твой День Бастилии — под каблуком нахала,

Над кем еще вчера Европа хохотала;

Ты подвиги свои сама втоптала в прах,

И песнь Марсельская мертва в тупых губах,

И Поле Марсово — удел ворам карманным,

Твоим властителям — Фортулям и Маньянам,

Убийцам, чей плюмаж блистателен сверх мер,

Средь коих — Карреле и Канробер Макер.

Ты вся теперь — ничто: да, это факт бесспорный;

Успела ты забыть в покорности позорной,

Отцов, Бастилию сумевших разметать.

По воскресеньям ты в Куртиль спешишь — гулять;

Смеешься, пляшешь, пьешь, не устыдясь нимало,

Как девка пьяная в объятиях капрала.

Его пощечинам ты утеряла счет.

Идя назад, бульвар пересекая тот,

Где бойня столько дрог наполнила телами,