Том 12. Стихотворения - [39]

Из этих сов, — твердя с бовезскими попами,

Что очень добр Мандрен, — всех честных рвет когтями,

Героев топчет в грязь и подлецам кадит;

Все очень просто. И — боюсь я — глупый вид

У нас с тобой, когда дивимся мы со вздохом,

Что лавры заменил Вейо чертополохом.

9

Итак, что совести оставим мы людской?

Лишь лаять и рычать собакою цепной…

Война изгнанникам! И слава плутам чтимым!

Склониться мы должны перед неустранимым

И уникальный факт Империи признать,

Где Трестальон ведет, став коннетаблем, рать,

Где духовник — Менгра и где электор — Боско.

К чему нам гневаться, коль их духовный тезка,

Софист какой-нибудь, ханжа, ловкач, прелат,

Сенатор, евнух, раб, словесный акробат,

Что с фразы кубарем взлетает, как с трамплина,

Воспевший цезаря, владыку, властелина,

И кроткий дух его, и блеск его ума, —

Плюет на узников, кого сгребла тюрьма,

На сих разбойников, кого сломил Тиберий?

Пойми, что здесь талант проявлен в высшей мере,

Что Генрихам Восьмым не тот фигляр милей,

Кто им хвалы поет в ретивости своей,

А тот, кто нежит слух, терзая в клочья Мора.

Диктаторам умов надоедает скоро

Рев лести грубой, но высокомерью их

Тем лакомее звон изящных арф таких.

Да, таковы, поэт, тираны — непреложно!

Им власть и почести отрадней, если можно

Глядеть, как праведных ведут на эшафот.

Изгнанник, плачущий у грани чуждых вод,

Мудрец истерзанный и мученик хрипящий —

Приправа деспотам к их славе, столь блестящей!..

О лев классический, мой старый Ювенал!

Бокал шампанского, массикского фиал,

Дворцы и празднества средь роскоши всевластной,

Жрецов уступчивость и ласки Фрины страстной,

Цветы, овации, венки, триумфы, лесть,

Все упоения, все похоти — не счесть!

Все, что глотал Руфин, пьянили чем Сеяна —

Для тех, кто не дурак, в ком тонкий вкус гурмана,

В той чаше кажется вкуснее во сто крат,

Откуда лишь вчера цикуту пил Сократ!

Джерси, ноябрь 1852

XIV ФЛОРЕАЛЬ

С весной, вернувшейся в зеленом флореале, —

Где смерть нашел Дантон в предателе Реале, —

Когда волнуются конюшня и загон,

Когда ручей лучом в алмазы превращен,

Когда с иголкою в руке вздыхает швейка,

Которую манят лужайка и аллейка

Идти цветы сбирать; когда у птиц любовь,

Когда все яблони, весну встречая вновь,

Как бы напудрены — маркизы перед балом,

Когда, от спячки встав, Карл Шведский с Ганнибалом

Твердят: «Пора!» — и мчат, спеша в кровавый бой,

Строй батарей один, строй катапульт другой, —

Я, я кричу: «Привет, о солнце!» Меж цветами

Я слышу зябликов, щебечущих с дроздами:

Все дерево поет. О, май! Как жизнь бурлит!

Уводят Галлы в лес пугливых Ликорид;

Всё блеск; и над людьми, чья дышит грудь глубоко, —

Лазурь, громадное сияющее око!..

И травянистый луг зовет меня к себе;

Я с жизнью примирен, я все простил судьбе;

Я говорю: «Любить — и большего не надо!»

Во мне, как и вокруг, волненье и отрада.

Я птицам говорю: «Пичуги! Мелочь вы:

Щеглы да снегири; любимцы синевы,

Вы и не знаете меня, наудалую

Порхая по ветвям сквозь зелень молодую

Со стайками друзей — чижей, синиц, зуйков,

Сверкая синью крыл и золотом хохлов;

Хоть и прелестны вы, но глупы: ваше дело —

Лишь петь невесть о чем и реять без предела, —

И все ж мне дарите священный трепет вы!

Когда я слышу вас из солнечной листвы,

Я становлюсь крылат, и сердцем молодею,

И бесконечностью, любовью полн, хмелею!»

И вот иду бродить во власти дум и снов.

Простор! Забвение! Шум листьев! Бычий рев!..

И вдруг — о Ювенал, ты представляешь это? —

В кармане у меня отыщется газета;

Взгляну в нее — и взор, летевший к небесам,

Уткнется в ряд имен, что воплотили срам!

Тут возвращаются и ужас и обида:

Из рощ навстречу мне стремится Немезида —

И яростная грудь сверкает из цветов.

О долг, о Родина! Тут ваш я слышу зов!

Тебе я нужен весь, о Франция! Ты — в ранах

И требуешь от нас терзаний неустанных,

Дыбишь нам волосы, велишь забыть весь мир

И полный скорби взор не в голубой эфир

Вперять, не в небеса, а в кровь твою святую!

Встаю; исчезло все; я дрожь и трепет чую;

Я вижу только мой терзаемый народ,

Злодейства наглые, несчетных бед черед,

Гигантов, мерзкими пигмеями плененных,

Детей в тюремной тьме и женщин на понтонах,

Сенат и каторгу, убитых, палача…

И вот — бегу, цветы поблекшие топча,

И солнцу говорю, горящему в зените:

«Мне сумрак надобен!» — и птицам: «Замолчите!»

И плачу! И крылом неукротимый стих

В мой мрачный хлещет лоб, слетая с губ моих.

И нет уже весны! Прочь, небо голубое!

О скопище убийц, ведомое тобою —

Сынком Гортензии, — вдвойне проклятье вам

За то, что льнете вы к поэтам, к их мечтам!

Проклятье вам, Тролон, Маньян и Фульд с Фостеном

Вторым, за то, что вы кортежем, сплошь презренным,

За грустным мудрецом влачитесь по полям,

Обличья гнусные являя здесь и там!

Проклятье палачам, что день мрачат безмолвный

И множат ненависть в душе, любовью полной!

Джерси, 28 мая 1853

XV STELLA [9]

Однажды задремал я на песке прибрежном.

Бриз разбудил меня своим дыханьем нежным,

И я открыл глаза. Высокая звезда

Сияла надо мной, лучиста и горда,

В белесых сумерках, очарованья полных.

Вдаль ветер убегал, разглаживая волны.

Край тучки розовой лучами был согрет —

И это был живой и полный мысли свет.

Он согревал утес, прибой встречавший смело,

И мнилось, что душа видна сквозь жемчуг белый.

Ночь не ушла еще, но и во тьме горя,