Том 12. Стихотворения - [33]

Взор укоризненный вперяет Мессалина

В разгульную Готон, и, значит, быть грозе,

И в подлости Дюпен изобличил Созе!

Да, здесь карманщика клеймит громила глухо,

Фальстаф уставил перст Силену прямо в брюхо,

И, на глаза спустив ресниц густую тень,

Стыдливо Ласенер бормочет: «То — Кастень!»

Я созерцаю век — и я имею право:

Страданье — мой удел, а смех — моя забава…

Найдет ли бедная старуха Клио путь,

Чтобы из этого кошмара ускользнуть?

Империю до дна я вижу как воочью,

Когда, не в силах спать, я у окошка ночью

Мечтаю, а вдали сверкает тяжело

Сквозь мглу и океан маяк у Сен-Мало…

Каким безумием весь этот бред измерить?

Да, факт: империя — я не могу поверить! —

Пятью бандитами воскрешена в полдня.

Наполеон-Титан дремал!.. О, западня!..

Прощен отечеством, он спал в покое склепа,

Когда с ножами вдруг, кроваво и свирепо,

Бандиты ринулись, — и сутки шла борьба!

Наполеон-Пигмей родился в ней. Судьба,

Слуга безжалостный святого искупленья,

В кровь палец обмакнув, метнула оскорбленье

Знаменам порванным, лохмотьям прежних слав,

Карикатурой сей могилу запятнав.

И вот — они цветут! Цветут! Окиньте взглядом!

О, срамом вздутая эпоха с голым задом!

Он царствует, фигляр, — под общий смех и глум, —

И шепчет, руку вздев: «Mentior, ergo sum».[7]

Дни, месяцы, года идут, а сей флегматик,

Порой вдруг бешеный, сей сумрачный лунатик,

Что прозван Бомбою, царит за годом год,

И преступление с ним об руку идет.

Какое зрелище! Гуляет, вздернув плечи,

Химера мерзкая с фигурой человечьей

Средь бела дня! Кишат на коже у него

Сюэнов скопища, — глядите! — Ничего:

Он шествует нагим, бесстыдным, наглым, темным,

Бароша не прикрыв хотя б листочком скромным!

Макиавелли рад он показать, смеясь,

Своей присяги труп, что им же брошен в грязь.

Он сыплет золотом. Скорей! Давайте шляпу!

Маньян подставил клюв, Тролон распялил лапу.

Все ладно! Подлецы мерзавца чтут главой!

Все чудно! Правильно! Итог всему простой:

Им церковь пленена, им опера объята;

Украл он? С нами бог! Зарезал он? Кантата!

По барину — слуга, по нравам — и закон;

Империя — сплошной блистающий притон;

Презренье хлопает в ладоши: «Браво! Браво!»

Все согласовано: и камень и оправа.

Ну и коллекция! Ну, выбор! Ну, дворец!

Одним Лойола — дед, другим Бабеф — отец.

Нет, ни в Венеции не встретишь, ни в Бергамо

Столь мерзостных личин среди свистков и гама!

Где цель у общества? Кто все права поверг?

Все перевернуто изнанкою наверх.

Отброс презреннейший красуется на троне.

Тряпичники бредут в ночи, среди зловоний,

Крюки нечистые направив на сенат…

Вот власть имущие, вот все они подряд,

Что в низости живут, чтоб умереть святошей:

Вот президент палат, префект, министр — под ношей

Дел государственных томящиеся… Кто

Сей побирушка, рвань, любивший Фликото,

Сильнее, чем Шеве, — католик правоверный,

Что жил на чердаке и спал на тряпке скверной,

И целый день строчил, немыт, но горделив,

Дух псины вымокшей вокруг распространив?

Он в государственном теперь сидит совете

За тридцать тысяч в год… Другой вот на примете:

Он был бухгалтером и — жулик или вор? —

Подчистил записи. Теперь он прокурор.

Вон тот — по ярмаркам скитался с обезьяной,

А ныне — депутат. Вот тот — в рубашке рваной

Шатался шесть недель и, на носках войдя

В чужую комнату, снял тихо ключ с гвоздя

И все исподнее похитил из комода;

Описана ли где в сказаниях народа

Столь пламенная страсть до нижнего белья?

Вчера домашний вор, сегодня стал — судья.

Вон те, духовники всей шайки, если надо,

Из папы выдоят энциклику для стада.

Вон те, газетчики, хотя бы тем сильны,

Что частным образом с самим Христом дружны;

Когда они твердят, как о своей квартире,

О храме, — я готов им верить: в этом мире

Лишь им одним к лицу жить, праведно постясь,

И вовлекать святых в интимнейшую связь.

Ужиться мог бы ведь с Вейо святой Антоний!..

Вон дальше — генерал, что смотрит благосклонней,

Чем даже капеллан: откормлен он вдвойне.

Тот— плут. У этого сломали на спине

Две дюжины тростей. Взгляните на каналью:

Когда январь нас жжет как бы каленой сталью,

В опорках стоптанных и каблуков лишен,

Он мудро надевал две пары панталон,

Чьи дыры, к счастию, нигде не совпадали;

Теперь в сенате он — как некогда в подвале;

Об этом «некогда» я память сберегу…

То брюхо видите? — Опуль. Тот нос? — Аргу.

Тот поп — он даже здесь покрыт своим позором.

Бежим! История наносит с хладным взором

Ройе — удар бича, Монжи — пинок ногой.

Один плечо потер, погладил зад другой,

И ничего! Живут. Кто может их обидеть?..

И чем? А господин, привыкший ненавидеть

Свободомыслие толпы, трибун, газет,

Совсем не жаждущий себя тащить на свет, —

Доволен может быть; успех сверх ожиданий:

Сияние двора и блеск лакейской дряни,

Казалось цезарю, мир ослепят до слез,

Чтоб все смежили взор… Все затыкают нос.

Возьмем-ка Богарне и разглядим под лупой,

Сначала одного, потом со всею труппой.

Добра — ни зернышка, хотя бы напоказ!

Свирепость лишь да грязь; а человек — погас.

То, что мы тупостью душевной называем,

Прекрасно впрок идет презренным негодяям.

Вслед сброду этому тьмы простофиль идут;

Все Трибуле-шуты, все Санчо Пансы тут.

На них любой режим любую кладь навьючит

И всякой пакости сих добряков обучит.

Руфины — в мокрецах, Сеяны — без копыт,

Но как в седле тиран в сенате том сидит.