Том 12. Преображение России - [14]

И уж все ему начинало нравиться в квартире: и низковатые потолки, и несвежие розоватые обои, и тараканий ус из-за шкафа, — но перед кабинетной карточкой Дудышкина он остановился в тоске.

— Гм… Толстые губы какие! Почему это у русского человека такие толстые губы?

— Целоваться любит, — пошутила хозяйка.

— Н-нет… Это не оттого… Он вот Моисеевич… гм… Почему же он Моисеевич?

— Отец Моисей был.

— Отец, конечно… А кто он был, этот самый отец? Моисей, это, знаете ли, имя такое… по-до-зрительное имя! Притом же Дудышкин… гм… Как-то не так это, нет… Дудкин… Дудочкин… Дудин… Дудаков… Лейтенант у нас был на «Цесаревиче» Дудаков… А к чему же это Дудышкин?.. В Рязани, знаете ли, — вот я к чему говорю, — зашел я было так же вот к военному портному Чернышкину, а он оказался — вы представьте себе! — настоящий еврей.

— Ну, мы не евреи, — обиделась хозяйка. — Не нравится если вам квартира, — как угодно… — и опять вытерла губы пальцем.

Три раза заходил к Дудышкиным Коняев, познакомился с самим хозяином, железнодорожным кассиром, и так, и этак присматривался и прислушивался к нему долго, и детей рассмотрел всех вблизи, наконец переехал; и хозяевам хоть и не нравилось то, что жиличка все кашляла, но люди они были простые, думали, что зимою, когда пойдут дожди, она непременно помрет, а капитан останется у них постоянным жильцом; правда, с некоторыми странностями человек, но сразу видно, что очень серьезный, и если будет платить исправно, то даже и похвалиться можно будет при случае. «Кто, — спросят, — у вас жилец?» — «Флотский», — можно сказать без всякого уважения. — «Кондуктор, должно быть?» — «Ну, уж так и кондуктор… Капитан!..»

Потом Дудышкины увидели, что больная, немного отдышавшись с дороги, ретиво принялась хозяйничать — убирать свои комнаты, расставлять на столах безделушки, развешивать всякие вязания и кисейные скатерти и занавесочки, с вышитыми на них пышными коронами над буквами «С» и «К»; по утрам пила топленое свиное сало с молоком, к обеду жарила себе кровавый ростбиф, — вообще твердо решила времени даром не терять, а поправляться как можно скорее, иначе зачем было и ехать сюда из Кронштадта, в такую даль?

А капитан все знакомился с городом. Целые дни он ходил и ездил на трамвае, и большую сумрачную фигуру его в огромной фуражке и с козырьком, как зонт, можно было видеть то на Северной стороне и на Братском кладбище, то на Корабельной и на Малаховом кургане, то на Историческом бульваре и около пехотных лагерей и казарм.

Пехотные солдаты здесь были ему противны, но ведь и вообще пехота — что же она такое? Ведь это же заведомая разная смесь. Матросы же и здесь были такие же, как и в Порт-Артуре, Владивостоке и Кронштадте, — отборные русские люди, гладко выбритые, чисто одетые, ловкие, дюжие, сердцееды, божья гроза молодых горничных, кухарок и нянь. Наблюдал ли он их часами с Приморского бульвара на ученьи на палубах близко стоящих на внутреннем рейде судов, встречался ли он с густой лавиной их на улицах или в каком-нибудь из садов с дамами сердца и с полными горстями семечек в левых руках, он только около них не чувствовал своей тоски за Россию: если есть еще такие вот молодцы, подлинно русские люди, матросы, — значит, жива Россия!

И в минуты тоски тягчайшей, — а такие минуты бывали у него иногда, когда казалось ему, что вот уже захлестнуло и кончено, и России никакой нет, — погибла от потопа отовсюду хлынувшей инородщины и смеси, — в такие минуты ему казалось единственно возможным вмешаться в густую толпу этих молодцов с «Евстафия», с «Ростислава», с «Очакова» и крикнуть: «Братцы, спасите!»

Такие минуты кончались у него или сильнейшей головной болью, или глубоким обмороком на целый день, и, предчувствуя их с утра, он приучился уже в такие дни не выходить совсем, а если и выходить, то куда-нибудь недалеко от дома.

Морское собрание, куда он два раза заходил обедать, показалось ему хуже кронштадтского: меньше и как-то серее. В первый раз он, угрюмо и с большим достоинством держась, только наблюдал всех кругом. Многие были уже с боевыми наградами, даже трех георгиевцев заметил Коняев: двух лейтенантов, должно быть с миноносцев, или летчиков, и одного капитана 1-го ранга. Точно строгий инспекторский смотр производил он им всем. Чувствовалась в них во всех какая-то необстрелянность, несмотря на боевые награды, и так же, как и в Балтийском флоте, много показалось остзейцев.

Во второй раз он вздумал разговориться с соседом, тоже капитаном 2-го ранга, простым и добродушным молодым еще офицером, по виду из тульских или калужских дворян.

— Отдать флот в руки кого? — после нескольких общих фраз горячо начал Коняев. — Эбергарда! Немца, а?.. Одним флотом командует немец Эссен, другим — немец Эбергард, и с кем же воюем? Да с немцами же!.. Стыд!.. Стыд и позор!

— Эбергард ведь уже смещен теперь, — мягко заметил собеседник.

— Я знаю, что смещен, но… когда смещен?.. А-а, то-то и дело!.. Через два-то года? Гм… Нечего сказать! Поспешили сместить!

— У него были большие заслуги, — мягко сказал молодой капитан, прожевывая баранье рагу.

«Это уж не смесь ли?» — начал думать, вглядываясь в него, Коняев, а сам продолжал горячо: