Том 12. Преображение России - [13]

Коняеву никогда раньше не приходилось бывать в Севастополе: служба его прошла частью в Кронштадте, — это вначале, после выпуска, — а потом все время на Дальнем Востоке, и о Севастополе у него осталось еще кадетское представление как о чем-то до боли родном, подлинно русском: не все ли русские полки, — пехотные, как и морские, — его защищали грудью (потому что и нечем тогда было больше защищать)?.. Но когда, приехав, он посмотрел на извозчиков у вокзала, он остановился в горестном недоумении: что же это такое за лица? Где же тут русские?

— Соня! Соня! — почти испуганно обратился он к сестре. — Ты посмотри-ка на них: ведь это — мартышки.

Сестра его сидела в это время, качаясь от слабости, на огромной, вынесенной из багажа корзине, кашляла и говорила:

— Нанимай, пожалуйста, скорее… кха-кха-кха… кого-нибудь… я прошу!.. Кха, кха!..

А первый в очереди извозчик уже подкатил.

— Пож-жалуйте!.. Куда ехать?

— Ты-ы, братец, чисто русский? — грозно спросил Коняев.

— Я — татарин… Куда ехать?

— Та-та-рин? И… как же ты смеешь, подлец? Пошел!

— Я — чистый русский! Давайте вещи! — подкатил другой, молодой, из себя чернявый.

А третий уж кричал:

— Какой же он русский? Он и вовсе соленый грек! Я русский чистый! Московский!

— А ты не того… не смесь? — спросил третьего Коняев, вглядываясь упорно.

— Конечно, он — смесь: у него мать из немок, я знаю! — кричал четвертый. — Пожалуйте вещи!

Приехавших с поездом было мало, да и те разъехались на трамвае или разошлись пешком. Только у одного Коняева оказались вещи, и только ему и нужно было ехать непременно на извозчике, поэтому на бирже началась веселая суета: все думали, что отставной флотский просто пьян изрядно, мило шутит и хорошо заплатит, если удастся его отвезти.

— Я русский!.. Я — чистый русский!.. — кричали отовсюду наперебой, и даже носильщики, стоявшие и сидевшие на каменной лестнице вокзала, принялись тоже суетиться, покрикивая:

— Какой он русский? Он сроду караим!.. — или: — Вовсе он болгарин из-под Ногайска!.. — или: — Турецкого звания человек!

А сестра Коняева стонала:

— Умоляю, скорее!.. Кха-кха-кха!..

Может быть, так тянулось бы и еще долго, если бы один из извозчиков, стоявший в хвосте, с такою же рыжей бородою, как у Коняева, не догадался поманить ее пальцем, и она пошла к нему, качаясь, длинная и согбенная, и села в его фаэтон.

— Русский? — не забыл спросить, подходя, Коняев.

— Обязательно, — ответил бородач.

Так и поехали, наконец, установив вещи, а на вокзале после них долго еще стояло веселье.

Бородач же через весь город провез их к гостинице Киста у Графской пристани.

— Не хочу сюда, понял?.. В русскую вези! — внушительно сказал Коняев.

— Можно в какую попроще, — согласился тот и привез в гостиницу Ветцеля.

— Да ты что это? Смеешься, что ли, черт? — осерчал Коняев.

— Разве я их выдумал?.. Какие есть, стало быть, туды и везу… — обиделся бородач и, подумав, отвез его, наконец, в грязноватые какие-то «Одесские номера» в Рыбном переулке, сказавши: — Тут уж самые русские.

Дней пять прожил в этих номерах Коняев, все искал подходящей квартиры. На вывесках магазинов были все Ичаджики, Кариянопулы, Неофиты и Кефели; только один был безусловно русский магазин Кузьмина на Нахимовской, но в нем, кроме офицерских вещей, ничего не было. В пекарнях сидели греки. Отметил зоркий глаз булочную Ракова около часовни, но в ней уже давно не пекли булок. Колбасные лавки были немецкие. Попался было где-то на углу двух улиц бакалейный магазин некоего Ротоноса, но в дверях его в засаленном фартуке стоял такой какой-то прыщавый долгоносый халдей, что Коняев только свирепо посмотрел на него, вздохнул тяжко и отвернулся; вывески же всевозможных Вайсбейнов, Лифшицев и прочих перестал уж и отмечать глаз.

Квартирку капитану, жившему почти только на одну пенсию, нужно было совсем небольшую, хотя бы в две комнаты, но и тех невозможно было найти, точно попал в чужую совсем страну, в какой-нибудь Порт-Саид: всё, как по сговору, попадались квартирные хозяева или совсем инородцы или очевидная смесь и только раздражали раскольничью нетерпимость Коняева, заставляя его тяжело смотреть, дергать головою «в поле», говорить междометиями, хлопать дверями и круто поворачивать широкую спину.

Когда на четвертый день поисков он услышал фамилию Дудышкина, он искренне просиял.

— Русские? Чистые русские?

— Ну, а как же можно! Конечно ж, мы — русские, — отвечала сытая, сырая хозяйка, вытерев губы согнутым указательным пальцем.

— Вполне чистые русские? И муж ваш?

— Да уж и муж, конечно, и дети тоже.

— Настоящие коренные русские? Не смесь?.. Может быть, у вас дома мужнин паспорт есть, посмотреть бы мне, а?

— Что это, господи, у хозяев уж начали паспорта требовать!

Хозяйка думала, что он шутит. Но Коняев все-таки добился того, что просмотрел паспорт Дудышкина, и ни один пристав не читал, должно быть, этого паспорта с таким вниманием, как он. Все было исправно и прилично: потомственный почетный гражданин, 45 лет от роду, православный, зовут Иван Моисеевич, женат на Пелагее Ильинишне, имеет троих детей, — но капитан допытывался:

— Карточки его нет ли фотографической, мужа вашего, мне бы только взглянуть.