Викентий рассмеялся.
— То-то и оно! Только я знаю, почему ты задумавшись ходишь. Тебе, знаешь, что надо? Тебе баба нужна.
— Ну, ну, замолчи!
— А я все-таки скажу: возьми бабу, не задумывайся. Да она, полагаю, и не даст тебе задумываться.
Лука Лукич рассмеялся. Он был удовлетворен: наконец-то добрался до того, что так тщательно скрывал поп, скрывал даже от самого себя.
— Ты не серчай. — Лука Лукич положил руку на колено Викентия. — Я понимаю: невозможно тебе жениться второй раз. А ты тайно живи.
— Тайно от кого? От себя?
— Это дело человеческое, — не слушая священника, продолжал Лука Лукич. — Бог с тебя за то не взыщет. Да и покойница тоже. Думаешь, ей там весело на тебя глядеть? Грех, поп, ей-богу, грех так изводиться.
Викентий молчал.
— Естество-то требует, оттого и тоска, — прибавил Лука Лукич.
— Не только оттого, — устало сказал Викентий.
— А отчего же? Ну-ка, ну-ка, скажи!
— Оттого, что не все по-христиански живут.
— Вона!.. — притворно удивился Лука Лукич. Такой оборот разговора понравился ему. «Пускай выложит, что на уме, может, и нам годно будет». — А где же это видано, чтобы всем людям жилось хорошо?
— Так должно быть по Писанию. Не должно быть пролития крови, насилий, лжи. Да, да, Лука Лукич, этого не должно быть, — убежденно проговорил Викентий.
— Эва! Мало ли что накручено в Писании. В Писании сказано, что попы были попами, как им положено. А ты и поп и не поп, и черт тебя разберет, кто ты таков. И нечего бы тебе в рясе ходить.
Лука Лукич гневно притушил папиросу: будь она неладна, пустая забава, крепости никакой!
— А если жизнь заставила рясу надеть?
— Сними ее, да возьми лопату, да копай, к примеру, могилы, по пятаку за штуку, ежели чего другого не умеешь. Авось с голоду не помрешь.
Лука Лукич старался говорить сердито, но легкая ироническая улыбка попа сбивала его с толку.
— Чего ты все смеешься? — взорвался он.
— А потому, что чувствую себя правым. Мне положено учить народ.
— Это чему учить! Вот скажи: что ты про жизнь разумеешь?
— Тебе не все равно что?
— Нет, не все равно, — сказал Лука Лукич. — Над миром один бог, над землей один царь, над семьей один я.
— Это я от тебя уже слышал, — зевая, заметил Викентий. — А знаешь ли, ты, что много хороших и честных людей не веруют в бога?
— Вот и ты из того же котла, — нахмурился Лука Лукич.
— Нет, я в бога верую, — вяло отозвался поп. — Я верю, что бог остановит зло, что он призовет всех к примирению. А не призовет, тем хуже будет! — угрожающим тоном закончил Викентий.
— Сидеть тебе за такие слова в темнице.
— Э, Лука Лукич, — раздраженно заговорил Викентий, — даже каменное сердце может возмутиться, видя кругом бог знает что! Вот взять хотя бы Улусова. Да что там!.. Нет, верю я, узнает в конце концов государь о народной беде, восстановит справедливость.
«Ага! — обрадовался Лука Лукич. — Вот уж это мне в масть». А вслух сказал:
— Это кто ж расскажет ему о наших злонесчастьях? Не Улусов, поди?
— Найдется такой человек. Тот, кто откроет глаза государю, безмерно будет возвеличен людьми и там. — Викентий показал пальцем в небо.
— Как добраться до государя? — с тоской пробормотал Лука Лукич. — Высоко до него.
— Кто стучится, тому отверзется, — молвил Викентий.
С той поры поп стал частенько навещать Сторожевых.
Викентий реже стал думать о своем одиночестве, а учение, к проповеди которого готовился, обретало надежную почву. Вместе с тем он начинал понимать, что дело не только в том, чтобы проповедовать начала переустройства мира, но надо бороться за осуществление их. Книга как-то вдруг быстро пошла к окончанию. До выводов было, правда, еще далеко, но что-то оплодотворило мысли Викентия.
Ему стало теплее жить.
8
Дочь Викентия Глебова, Таня, осталась сиротой, когда ей было два дня.
Постоянное мужское влияние наложило отпечаток на ее характер: она была прямолинейна, склонна к преувеличениям и крайностям, а все непонятное любила выяснять до конца.
Еще девочкой Таня резала правду-матку в глаза и не стеснялась в бурных выражениях чувств и мнений. Вместе с тем она была очень привлекательной, порой беспричинно грустна и задумчива. И в детстве, и в отроческие годы Таня предпочитала общество мальчишек. Вместе с ними она бесстрашно хозяйничала на чужих огородах и садах и умела, как никто из них, взбираться на деревья.
Однажды на спор Таня отправилась ночью на древний курган у Лебяжьего озера, куда ни за какие посулы не пошел бы ни один взрослый мужик. Пропадала она часа четыре. Всполошившийся отец искал дочь везде, где только можно было искать, и нашел ее сидящей на вершине кургана в мечтательной позе.
Она удивилась беспокойству отца.
В самом малом возрасте Таня чуждалась обычных для девочек игрушек, — куклы почти не занимали ее.
Все свободное время она проводила на улице и во дворе с работником, бродила за ним по пятам, любила корову, лошадь, запах хлева. Однажды, когда Тане было пять лет, Листрат тайно от Викентия посадил ее на жеребца. В семь лет она ездила верхом не хуже любого парнишки и до тех пор приставала к отцу, пока тот не разрешил ей ездить с Лисратом в ночное.
Она была предметом всеобщего изумления в селе, а ребята ходили за ней гурьбой. Разумеется, в драках Таня участия не принимала, но подзадорить умела и была непременным судьей во всех детских спорах и скандалах.
