Том 1. Стихотворения и поэмы, 1899–1926 - [35]

От воевод терпел за веру много:

Ин – в церкви взяв,

Как был – с крестом и в ризах

По улице за ноги волочил,

Ин – батогами бил, топтал ногами,

И мертв лежал я до полчаса и паки оживел,

Ин – на руке персты отгрыз зубами.

В село мое пришедше скоморохи

С домрами и с бубнами,

Я ж – грешник, – о Христе ревнуя, изгнал их,

Хари

И бубны изломал –

Един у многих.

Медведей двух великих отнял:

Одного ушиб – и паки ожил –

Другого отпустил на волю.

Боярин Шереметьев, на воеводство плывучи,

К себе призвал и, много избраня,

Сына брадобрица велел благословить,

Я ж образ блудоносный стал обличать.

Боярин, гораздо осердясь,

Велел мя в Волгу кинуть.

Я ж, взяв клюшку, а мати – некрещеного младенцу

Побрел в Москву – Царю печалиться.

А Царь меня поставил протопопом.

В те поры Никон

Яд изрыгнул.

Пишет:

    «Не подобает в церкви

Метание творити на колену.

Тремя перстами креститеся».

Мы ж задумались, сошедшись.

Видим: быть беде!

Зима настала.

Озябло сердце.

Ноги задрожали.

И был мне голос:

      «Время

Приспе страдания.

Крепитесь в вере.

Возможно Антихристу и избранных прельстити»…

4

Возможно Антихристу и избранных прельстити.

Взяли мя от всенощной, в телегу посадили,

Распяли руин и везли

От Патриархова двора к Андронью,

И на цепь кинули в подземную палатку.

Сидел три дня – не ел, не пил:

Бил на цепи поклоны –

Не знаю – на восток, не то на запад.

Никто ко мне не приходил,

А токмо мыши и тараканы,

Сверчок кричит и блох довольно.

Ста предо мной – не вем кто –

Ангел, аль человек, –

И хлеба дал и штец хлебать,

А после сгинул,

И дверь не отворялась.

Наутро вывели:

Журят, что Патриарху

Не покорился.

А я браню и лаю.

Приволочили в церковь – волосы дерут,

В глаза плюют

И за чепь торгают.

Хотели стричь,

Да Государь, сошедши с места, сам

Приступился к Патриарху –

Упросил не стричь.

И был приказ:

Сослать меня в Сибирь с женою и детьми.

5

Сослали меня в Сибирь с женою и с детьми.

В те поры Пашков, землицы новой ищучи,

Даурские народы под руку Государя приводил.

Суров был человек – людей без толку мучит.

Много его я уговаривал,

Да в руки сам ему попал.

Плотами плыли мы Тунгускою рекой.

На Долгом на пороге стал Пашков

С дощеника мя выбивать:

– «Для тебя-де дощеник плохо ходит,

Еретик ты:

Поди-де по горам, а с казаками не ходи».

Ох, горе стало!

Высоки горы –

Дебри непроходимые.

Утесы, яко стены,

В горах тех – змии великие,

Орлы и кречеты, индейские курята,

И многие гуляют звери –

Лоси, и кабаны,

И волки, и бараны дикие –

Видишь воочию, а взять нельзя.

На горы те мя Пашков выбивал

Там со зверьми и с птицами витати.

А я ему посланьице писал.

Начало сице:

      «Человече! убойся Бога,

Сидящего на херувимех и презирающего в бездны!

Его ж трепещут Силы небесные и тварь земная.

Един ты презираешь и неудобство показуешь».

Многонько там написано.

Привели мя пред него, а он

Со шпагою стоит,

Дрожит.

    – «Ты поп, или распоп?»

А я ему:

    – «Есмь протопоп.

Тебе что до меня?»

А он рыкнул, как зверь, ударил по щеке,

Стал чепью бить,

А после, разболокши, стегать кнутом.

Я ж Богородице молюсь:

      – «Владычица!

Уйми Ты дурака того!»

Сковали и на беть бросили:

Под капелью лежал.

Как били – не больно было,

А, лежа, на ум взбрело:

«За что Ты, Сыне Божий, попустил убить меня?

Не за Твое ли дело стою?

Кто будет судией меж мною и Тобой?»

Увы мне! будто добрый,

А сам, что фарисей с навозной рожей, –

С Владыкою судиться захотел.

Есмь кал и гной.

Мне подобает жить с собаками и свиньями:

Воняем –

Они по естеству, а я душой и телом.

6

Воняем: одни по естеству, а я душой и телом.

В студеной башне скованный сидел всю зиму.

Бог грел без платья:

Что собачка на соломке лежу.

Когда покормят, когда и нет.

Мышей там много – скуфьею бил,

А батожка не дали дурачки.

Спина гнила. Лежал на брюхе.

Хотел кричать уж Пашкову: Прости!

Да велено терпеть.

Потом два лета бродили по водам.

Зимой чрез волоки по снегу волоклись.

Есть стало нечего.

Начали люди с голоду мереть.

Река мелка.

Плоты тяжелы.

Палки суковаты.

Кнутья остры.

Жестоки пытки.

Приставы немилостивы.

А люди голодные:

Огонь да встряска –

Лишь станут мучать,

А он помрет.

Сосну варили, ели падаль.

Что волк не съест – мы доедим.

Волков и лис озяблых ели.

Кобыла жеребится – голодные же втай

И жеребенка, и место скверное кобылье –

Всё съедят.

И сам я – грешник – неволею причастник

Кобыльим и мертвечьим мясам.

Ох времени тому!

Как по реке по Нерчи

Да по льду голому брели мы пеши –

Страна немирная, отстать не смеем,

А за лошадями не поспеть.

Протопопица бредет, бредет,

Да и повалится.

Ин томный человек набрел,

И оба повалились:

Кричат, а встать не могут.

Мужик кричит:

     «Прости, мол, матушка!»

А протопопица:

     «Чего ты, батько,

Меня-то задавил?»

Приду – она пеняет:

«Долго ль муки сей нам будет, протопоп?»

А я ей:

«Марковна, до самой смерти».

Она ж, вздохня, ответила:

«Добро, Петрович.

Ин дальше побредем».

7

Ин дальше побредем,

И слава Богу сотворившему благая!

Курочка у нас была черненька.

Весь круглый год по два яичка в день

Робяти приносила.

Сто рублев при ней – то дело плюново.

Одушевленное творенье Божье!

Нас кормила и сама сосновой кашки

Тут клевала из котла,

А рыбка прилучится – так и рыбку.

На нарте везучи, в те поры задавили

Ее мы по грехам.

Не просто она досталась нам:

У Пашковой снохи-боярыни

Все куры переслепли.

Она ко мне пришла,