Очень вредно и бессмысленно, когда формулы и требования одной области общественного строительства переносятся целиком в другую. Принцип равенства (демократизации), вполне разумный и справедливый в области правовой, становится губительным, когда его применяют в той области, где всё основано на порыве к лучшему, высочайшему, то есть, где всё зиждется не на демократизме, а <на> аристократизме. Если для мира материального принцип демократизма верен и необходим, то настолько же для мира духовного необходим принцип аристократизма.
В моменты революций, когда совершается демократизация учреждений и методов управления, совершенно нормально говорить об аристократизации искусства.
Глубоко ложен принцип «искусство для всех». В нем выявляется ложная демократизация. «Искусство для всех» вовсе не подразумевает необходимой ясности и простоты, это было бы прекрасно, — нет, в нем есть гибельное требование об урезке роста мастера в уровень с соврем<енными> ему невежеством и дурным вкусом, требование «общедоступности», азбучности и полезности. Искусство никогда не обращается к толпе, к массе, оно говорит отдельному человеку, в глубоких и скрытых тайниках его души.
Искусство должно быть «для каждого», но отнюдь не для всех. Только тогда оно сохранит отношение индивидуальности к индивидуальности, которое и составляет смысл искусства, в отличие от др<угих> ремёсел, обслуживающих вкусы и потребности множеств.
* * *
Силы мира внешнего безразличны: они могут становиться и добрыми, и злыми, в зависимости от воли человека.
Каждая новая сила, завоеванная человеч<еским> знанием, преображает моральн<ый> мир человека, но это преображение совершается тысячелетиями и посредством ряда катастроф.
Сила дает преимущество тому, в руках кого она находится. На почве эгоизма это преимущество немедленно станов<ится> насилием одного или группы людей над другими. Это ведет к катастрофич<еским> столкновениям, к овладению силой новыми группами и, в результате вековых колебаний и столкновений, к механической выработке необходимой доли альтруизма, самоотказа, самоограничения, то есть — общественности.
Таким об<разом>, весь соврем<енный> гос<ударственный> строй явл<яется> окончательным следствием того ряда добровольных самоограничений, кот<орые> вытекли из открытия человеком огня.
Огонь выделил человека из порядка др<угих> хищников, но он еще не выплавил до конца человеч<еские> элементы из звериных.
Только в последние века своего существования человечество получило новую силу, не только равносильную, но превосходящую силу огня — силу взрыва. Вернее, силу внезапного увеличения объема, высвобождения энергии, находящейся в состоянии пассивного равновесия. Оно получило ее хотя и быстрыми этапами, но постепенно: сперва в безобидном виде пара, давшем интервал для создания промышленности, потом в виде взрывчатых веществ, далеко превосходящих порох, которые, в соединении <с все>мирной жадностью, созданной силами пара, подготовили кризис современной войны. Но до первоистока этого порядка материальных сил — до интраатомной энергии мы еще не дошли. Катастрофические колебания человечества достигнут наибольшей степени напряженности, когда эта абсолютная материальн<ая> сила, а вместе с нею и власть над рождением и смертью материи, будет дана в руки человека: наши битвы народов будут, по сравнению с теми, казаться такой же спортивной идиллией, как нам кажутся теперь битвы античного мира.
Любовь в чистом творческом виде только мыслима для человека. В действительной жизни мы ее видим только в смешанном, нечистом виде. Смешиваясь с материальным миром, проникая физический мир человека, она становится земным пламенем, страстью, приобретает лик ненависти. Проникая вещество, она становится взрывчатой, др<угими> словами, материя, упорствуя своему преображению, разлагаясь, высвобождает свою интраатомную энергию.
Поэтому все проявления любви в мире материальном носят характер крайней жестокости и как бы противоречат самой сущности любви. Таковы проявления исторического христианства.
«Сих косных тел алкание и злоба —
Лишь первый шаг к пожарищам любви…»
Как в наст<оящую> эпоху каждый, исследуя мир, от мельчайшего его проявления воспринимает мудрость, но совершенно лишенную любви, лишенную, с нашей точки зрения, морального двигателя, так человечество будущей вселенной, которое будет жить во вселенной, созданной нами, будет воспринимать в каждом проявлении его не мудрость, а любовь.
Отсюда 2 вывода: из законов внешнего мира мы не можем вывести для себя никакого морального долженствования (по нем мы учимся только ремеслу творчества), но мы можем и должны способствовать его образованиям. С др<угой> же стороны, мы творим изнутри себя законы любви, которые отнюдь не согласуются и не вытекают из законов мира внешнего. Если познание — разум, то любовь — безумие. И то, и др<угое> необходимо для развития мира, и основная моральная задача человека — согласить их в своих действиях: не мешая и сотрудничая работе духов-устроителей, внести- в нее свою стихию любви. Безумию дать разумное творческое русло. Здравый смысл увенчать ореолом безумия.