Том 1. Стихотворения, 1939–1961 - [14]

Студенту.

             Меры веса — для купца.

Для честолюбца — памятные даты.

И меры времени —

                         конечно, для глупца.

Хозяин книжек был глупцом таким:

Он никогда не расставался с верой,

Что времени его

                         его стихи

Нелицемерною

                     послужат

                                    мерой!

Быть мерой времени — вот мера для стиха!

Задание, достойное умельца!

А музыка — святая чепуха —

Она сама собою разумеется!

Чеканенное ямбами мышление,

Эстетами сведенное в провал,

Стих,

        начатый

                  как формула правления,

Восстанови свои права!

Расправь свою изогнутую выю,

Как в дни «Авроры»

                            и как в дни войны,

И, может быть,

                          решенья мировые

В твоих размерах будут решены!

«В сорока строках хочу я выразить…»

В сорока строках хочу я выразить

Ложную эстетику мою.

…В Пятигорске,

                      где-то на краю,

В комнате без выступов и вырезов

С точной вывеской — «Психобольной» —

За плюгавым пологом из ситчика

Пятый год

                  сержант

                             из динамитчиков

Бредит тишиной.

Интересно, кем он был перед войной!

Я был мальчишкою с душою вещей,

Каких в любой поэзии не счесть.

Сейчас я знаю некоторые вещи

Из тех вещей, что в этом мире есть!

Из всех вещей я знаю вещество

Войны.

            И больше ничего.

Вниз головой по гулкой мостовой

Вслед за собой война меня влачила

И выучила лишь себе самой,

А больше ничему не научила.

Итак,

         в моих ушах расчленена

Лишь надвое:

                   война и тишина —

На эти две —

                        вся гамма мировая.

Полутонов я не воспринимаю.

Мир многозвучный!

                           Встань же предо мной

Всей музыкой своей неимоверной!

Заведомо неполно и неверно

Пою тебя войной и тишиной.

«Чужие люди почему-то часто…»

Чужие люди почему-то часто

Рассказывают про свое: про счастье

И про несчастье. Про фронт и про любовь.

Я так привык все это слышать, слышать!

Я так устал, что я кричу: — Потише! —

При автобиографии любой.

Все это было. Было и прошло.

Так почему ж быльем не порастает?

Так почему ж гудит и не смолкает?

И пишет мной!

Какое ремесло

У человековеда, у поэта,

У следователя, у политрука!

Я — ухо мира! Я — его рука!

Он мне диктует. Ночью до рассвета

Я не пишу — записываю. Я

Не сочиняю — излагаю были,

А опытность досрочная моя

Твердит уныло: это было, было…

Душа людская — это содержимое

Солдатского кармана, где всегда

Одно и то же: письмецо (любимая!),

Тридцатка (деньги!) и труха-руда —

Пыль неопределенного состава.

Табак? Песок? Крошеный рафинад?

Вы, кажется, не верите? Но, право —

Поройтесь же в карманах у солдат!

Не слишком ли досрочно я узнал,

Усвоил эти старческие истины?

Сегодня вновь я вглядываюсь пристально

В карман солдата, где любовь, казна,

Война и голод оставляли крохи,

Где все истерлось в бурый порошок —

И то, чем человеку

                                хорошо,

И то, чем человеку

                                плохо.

«Про безымянных, про полузабытых…»

Про безымянных, про полузабытых

И про совсем забытых — навсегда,

Про тайных, засекреченных и скрытых,

Про мертвых, про сожженных, про убитых,

Про вечных, как огонь или вода,

Я буду говорить, быть может, годы,

Настаивать, твердить и повторять.

Но знаю — списки рядовых свободы

Не переворошить, не исчерпать.

Иная вечность — им не суждена.

Другого долголетья им не будет.

Одев штампованные ордена,

Идут на смерть простые эти люди.

«…Тяжелое, густое честолюбье…»

…Тяжелое, густое честолюбье.

Которое не грело, не голубило,

С которым зависть только потому

В бессонных снах так редко ночевала,

Что из подобных бедному ему

Равновеликих было слишком мало.

Азарт отрегулированный, с правилами

Ему не подходил.

                          И не устраивал

Его бескровный бой.

                               И он не шел

На спор и спорт.

                            С обдуманною яростью

Две войны: в юности и в старости —

Он ежедневным ссорам предпочел.

В политике он начинал с эстетики,

А этика пришла потом.

И этика

Была от состраданья — не в крови.

Такой характер в стадии заката

Давал — не очень часто — ренегатов

И — чаще — пулю раннюю ловил.

Здесь был восход характера. Я видел.

Его лицо, когда, из лесу выйдя,

Мы в поле напоролися на смерть.

Я в нем не помню рвения наемного,

Но милое, и гордое, и скромное

Решение,

                что стоит умереть.

И это тоже в памяти останется:

В полку кино крутили — «Бесприданницу»,—

Крупным планом Волга там дана.

Он стер слезу. Но что ему все это,

Такому себялюбцу и эстету?

Наверно, Волга и ему нужна.

В нем наша песня громче прочих пела.

Он прилепился к правильному делу.

Он прислонился к знамени,

                                           к тому,

Что осеняет неделимой славой

И твердокаменных, и детски слабых.

Я слов упрека не скажу ему.

«Скользили лыжи. Летали мячики…»

Скользили лыжи. Летали мячики.

Повсюду распространялся спорт.

И вот — появились мужчины-мальчики.

Особый — вам доложу я — сорт.

Тяжелорукие. Легконогие.

Бутцы, трусы, майки, очки.

Я многих знал. Меня знали многие —

Играли в шахматы и в дурачки.

Все они были легки на подъем:

Меня чаровала ихняя легкость.

Выпьем? Выпьем! Споем? Споем!

Натиск. Темп. Сноровистость. Ловкость!