Только вперед! До самого полного! - [20]

Значит, и этому сукину сыну матросы уже вынесли приговор…

А поздним вечером, когда в трубе печурки противно выл разгулявшийся ветер и земля вздрагивала от ударов волн, накатывающихся на берег, когда все обалдели от долгого молчания и своих бесконечных дум о доме и семье, кто-то и сказал мечтательно:

— Эх, сейчас бы на родную коробочку…

Прозвучал этот своеобразный крик матросского сердца — заговорили все, и каждый обязательно о своем корабле, расхваливая его, приписывая ему такие тактико-технические данные, какими он не обладал и в лучшие свои годы. Другие запросто могли одернуть завравшегося, но они терпеливо выслушивали его до конца, чтобы потом немедленно заявить:

— А у нашего красавца…

Даже он, Максим, взгрустнув о недавнем прошлом, вспомнил свое училище. И его классы, лаборатории, где осваивал морскую науку, строгость распорядка дня и даже то, что на подготовку к очередному экзамену всегда давалось поразительно мало времени: максимум — трое суток! Причем не вздумай вставать до общего подъема или хотя бы на часок задержаться после отбоя! А если ты именно в эти дни попадешь в караул да еще гарнизонный? Все равно никаких поблажек…

Тогда это возмущало, случалось, истолковывалось исключительно как равнодушие командования к страдальцам-курсантам, к их нуждам и даже бедам. Помнится, когда было решено впервые отметить День Военно-Морского Флота, их курс, сдававший очередные экзамены, в полном составе был включен командованием в подготовку к празднику: одни под руководством специальных инструкторов разучивали показательные вольные упражнения, другие готовились к шлюпочным гонкам, к участию в десанте, которому предстояло штурмовать Петропавловскую крепость. Да разве сейчас вспомнишь все, что понавыдумывало начальство, чтобы не просто порадовать, а удивить, восхитить ленинградцев? И курсанты, которым казалось, что в таких условиях уж эти-то экзамены они обязательно завалят, решили к начальнику училища обратиться с просьбой хотя бы на день продлить подготовку. Тот принял их, внимательно выслушал, изредка одобрительно кивая, а потом сказал:

— Запомните на всю свою дальнейшую жизнь: для сдачи экзамена еще успешнее курсанту, как и студенту, всегда не хватает только одного дня.

И кивком отпустил их. Они ушли, конечно, не проронив в ответ и слова. Зато как раскричались в кубриках! Не тогда ли и было пущено кем-то: «Начальство для того и выдумано, чтобы курсант за все годы учебы ни разу свободно не вздохнул»?

Между прочим, тот экзамен они сдали, как обычно, успешно. Почему? Ведь времени на подготовку к нему оставалось, действительно, всего ничего? Видимо, в каждом человеке есть какие-то скрытые даже от него резервы, которые помимо его воли и бросаются в бой в самый критический момент. Это так же верно, как и то, что у каждого матроса за время его службы на корабле наверняка были и тяжелые, неприятные минуты, когда он, как говорится, был готов завопить в полный голос: «Мама!» Почему же сейчас вспоминается только хорошее? Почему сейчас даже о самом трудном моменте из прошлой жизни вспоминается прежде всего с юморком?

На эти вопросы Максим не успел найти ответов, ход его мыслей прервал звонкий голос Одуванчика:

— Братва, а что, если мы сейчас накатаем письмище? Самому товарищу Сталину? Так и так, мод, товарищ Сталин, мы, моряки-балтийцы, оказавшиеся на сухопутье, просим вернуть нас на родные корабли?

Его предложение встретили долгим молчанием раздумья. Потом мичман Мехоношин осуждающе заметил:

— Понимаешь, мне тон твоего письма не нравится. Будто на законном основании ты с сухопутного фронта дезертировать вознамерился.

— Ты что, очумел? — обиделся Одуванчик.

Мичман не успел ответить: теперь реплики — краткие и пространные, спокойные, дружеские и злые, ядовитые — посыпались отовсюду. Разные по тону были они, но суть всех сводилась к одному: матроса ничем не напугаешь, он, если Родине надо, через что угодно прорвется! А отсюда и писать то письмо надо примерно так:

«Мы, моряки, сейчас воюем на сухопутье, сейчас мы грудью своей защищаем Ленинград. Мы и впредь будем насмерть стоять на тех рубежах, какие нам укажут командиры.

Но все равно просим учесть наше желание: когда можно будет, дать нам возможность воевать на кораблях».

Сочиняли это письмо коллективно, ожесточенно споря из-за каждого слова, и лишь потом спросили у лейтенанта:

— Ну как, подходяще?

— Толково написано, — искренне ответил тот. — Только нужно ли сразу в Москву обращаться? Может быть, лучше по команде пойти?

— Если с командира роты начнем, то лишь к морковкину заговенью своего добьемся, — негодующе фыркнул Одуванчик.

— Я имел в виду не командира роты, батальона или даже бригады: они не в силах решить этот вопрос. Мне кажется, письмо надо адресовать товарищу Жданову. Что ни говорите, а сейчас наша судьба во многом и прежде всего от его мнения зависит.

Возражающих не нашлось, и письмо, внеся исправления, аккуратно переписали. И тут снова заспорили. Одни доказывали, что под письмом нужно просто поставить: «Моряки-балтийцы», а другие требовали, чтобы обязательно стояла фамилия каждого.

Спор решать выпало опять лейтенанту: