Только вперед! До самого полного! - [14]

В такую непогодь люди отсиживались по теплым и сухим углам, а он, Максим, не смог, он, позавтракав, набросил на плечи брезентовый плащ дядюшки Тоомаса, влез в его же рыбацкие сапоги и пришел к причалу, стоит здесь. Волны разбиваются у его ног, обдают солеными брызгами, но он стоит и смотрит, смотрит на них. Не на те, которые уже окончили свою жизнь, выбросившись на беловатые пески, а на другие, на те, которые, увенчанные пенными гребнями, грозно катились к Ленинграду.

За Максимом — конечно же! — увязалась Рита. Теперь она стояла рядом и тоже смотрела на волны, хотя на ней были только жакет и плотный головной платок. Максиму было приятно, даже радостно, что она рядом, и в то же время он чувствовал: ветер пронизывает ее насквозь. Поэтому невольно думалось, что ей лучше уйти домой, чтобы не простудиться, или взять у него плащ. Наконец, набравшись смелости, он сказал:

— Знаешь, Ритка, мне кажется…

Она бесцеремонно перебила, иронически глянув на него:

— Конечно, знаю. Ты хочешь предложить мне половину своего плаща? Будем считать, что это блестящая идея!

Теперь они стояли, прижавшись друг к другу, теперь он отчетливо чувствовал призывное тепло ее тела. На душе сразу стало спокойнее. Даже ветер и дождь не казались такими холодными, противными. Чтобы ветер не играл полой плаща, прикрывавшего Риту, Максим был вынужден все время рукой придерживать край плаща, а это значило — обнимать Риту. Самое удивительное — она не сделала даже слабой попытки отстраниться от него, она только еще плотнее прижалась к нему, едва его рука обвилась вокруг ее тела.

Сколько времени они простояли так — этого Максим не знал. Сейчас он был по-настоящему счастлив и напрочь забыл о том, что рыжий боров уже через несколько минут может придраться к чему-нибудь и обрушиться на него с новой карой. Его сейчас волновало одно: Рита была рядом, она доверчиво прижималась к нему, а он почему-то не мог начать разговора. Или ему впервой обнимать девушку? Всегда в подобных случаях он без особых на то усилий обрушивал на другую девушку поток слов'— гладеньких, веселых и никаких обязательств не налагавших. А сегодня нет тех слов, и все тут! Неужели погода виновата? Нет, раньше те слова сами лились из него и в жару, и в проливной дождь, и в лютейший мороз, когда все нормальные люди спешили в домашнее тепло. Неужели…

Максим предпочел даже себе не сказать то, что пришло в голову. Он просто еще крепче прижал к себе Риту и спросил почему-то шепотом:

— Тебе не холодно?

Рита только мотнула головой.

Тут, у лодочного причала, их и нашел Андреас, сказал:

— Тебя, Максим, отец зовет домой.

Рита осторожно освободилась от руки Максима, одернула жакет и первой зашагала к дому.

— Зачем, не знаешь? — почти не шевеля губами, спросил Максим.

— Он больше ничего не сказал, — ответил Андреас, но Максим был готов поклясться чем угодно, что он покривил душой.

Дальше шагали молча. Оба молодые, высокие и широкоплечие, чем-то неуловимым похожие друг на друга. Может быть, упрямо сдвинутыми бровями и складками в углах рта, делавшими их старше, угрюмее?

Дядюшка Тоомас сидел на своем излюбленном месте — у окна в столовой, откуда был виден кусочек залива. И, как всегда, с трубкой в зубах; сейчас она яростно дымилась.

Показав глазами на дверь и дождавшись, когда Андреас с Ритой выполнят его приказание, дядюшка Тоомас сказал, окутавшись дымом:

— Сегодня, если не передумал, можешь идти.

Идти к своим… Радостно и одновременно страшновато стало: ведь предстоял не просто переезд из одного населенного пункта в другой, а поход по вражескому тылу, когда — и это вполне возможно — в течение нескольких недель вокруг будут только враги или люди, от которых неизвестно что можно ожидать. Но он обязан попытать счастья!.. А как Рита? Останется здесь или пойдет с ним? С одной стороны, идти — непрерывно подвергаться смертельной опасности, с другой…

Однако спросил о ином, что тоже немало волновало:

— А как вы? Как вы объясните мое исчезновение?

— Если нельзя выходить в море, зачем мне лишние рты?

Дядюшка Тоомас сказал: «…лишние рты»!

— Когда уходить?

— После ужина.

Ужин прошел в сдержанном молчании. Никто и словом не обмолвился о том, что Максиму с Ритой скоро идти в неизвестность. Но еду сегодня первым подали им; Андреас лишь для вида ковырялся вилкой, а у сестер подозрительно набухли веки и припухли, покраснели носы; да и дядюшка Тоомас в самый разгар ужина вдруг раскурил трубку.

В дорогу их собирали всей семьей. И если дядюшка Тоомас позаботился о том, чтобы у них была добротная одежда на любую погоду, то жена его наготовила столько снеди, так уговаривала все это обязательно взять с собой, что у Максима бессильно опустились руки. До тех пор по этому поводу спор продолжался, пока дядюшка Тоомас самое нужное не сунул в заплечный мешок Максима, а все прочее приказал убрать подальше; и вообще, если жене хочется, чтобы эту гору еды Максим выбросил в лесу, то почему бы лишний раз не подкормить подсвинка?

Больше всего Максим боялся неумолимо приближающегося момента прощания. Ведь дядюшку Тоомаса и Андреаса он мог запросто обнять и помолчать, прижавшись к ним. А как быть с женой, с дочерьми дядюшки Тоомаса? Сказать же лишь слова благодарности — язык отказывался. Выручила Рита: она, расцеловавшись с женщинами, так же искренне поцеловала и мужчин. Максим молча последовал ее примеру. Теперь, когда оставалось только шагнуть через порог, дядюшка Тоомас и сказал, ткнув мундштуком трубки в сторону Риты: