Только вперед! До самого полного! - [10]

— Старый человек не должен лгать, — погрозил пальцем рыжий. — Я за ним наблюдал — он всегда поступал разумно. — Помолчал и добавил, кивнув в сторону Максима: — У него умные глаза.

А ты, Максим, считал, что этот рыжий боров равнодушен к своей службе, что его только шнапс интересует…

— Он будет наказан. Пусть сегодня в двадцать часов придет в комендатуру. Там он получит девять ударов розгой.

С доброй улыбочкой сказал это, пытливо заглянул в глаза Максима и неспешно зашагал по своим делам.

Если бы Максим сразу понял и сразу поверил в то, что ждало его уже сегодня вечером, он, возможно, чем-нибудь и выдал бы свои чувства, свое негодование. Но до него не сразу дошло, что все это сказано серьезно, что его — мужчину в расцвете сил! — кто-то вознамерится выпороть, как нашкодившего мальчишку; и вообще его даже в детстве не били — родители не били! — если не считать за побои те два или три подзатыльника, которые схлопотал от отца.

Когда дошло по-настоящему до сознания сказанное рыжим, первым побуждением было — догнать его и придушить. А там пусть хоть расстреливают.

Подавил этот вопль души. Во имя высокой цели подавил.

Но самому явиться в комендатуру, самому безропотно лечь под розги…

Не физическая боль страшила. Противна и унизительна была покорность, с которой он, мичман советского Военно-Морского Флота, явится в комендатуру, спустит с себя штаны и ляжет под удары.

Может быть, бежать? А куда днем убежишь? Да и рыжий боров небось уже организовал догляд… И о дядюшке Тоомасе, о его семье забывать тоже нельзя…

Значит, сегодня только одно и остается: ровно в двадцать ноль-ноль явиться в комендатуру, лечь под розги!

Все это было так невероятно, так возмутительно, что он не заметил Риты, шатнувшейся к нему, прошел в комнатушку, где жил с Андреасом, и, не раздеваясь, бросился на топчан. Лицом вниз. Думал, хоть слезами облегчит душу, снимет нервное напряжение. Но глаза остались сухими.

По привычке, выработавшейся за годы военной службы, встал с топчана, как и приказал себе, за полчаса до срока, назначенного рыжим боровом.

Чтобы выйти из дома, нельзя было миновать той комнаты, где обычно обедали. Войдя туда, он даже опешил: здесь на стульях, сейчас стоявших не вокруг стола, а вдоль стены, сидела вся семья дядюшки Тоомаса; и Рита была здесь же — осунувшаяся, страдающая.

Вошел Максим — все почтительно встали. А дядюшка Тоомас, словно не он был старшим в этом доме, мягко спросил:

— Мне можно проводить тебя?

Максим отрицательно мотнул головой, мотнул яростно, категорично, и дядюшка Тоомас сдал позиции, только пробормотал в свою бородку:

— Ну-ну…

6

Ноги упрашивали, умоляли бежать от комендатуры, однако Максим смог заставить их шагать спокойно, даже несколько замедленно. И голову держал высоко, хотя самому казалось, что у него от стыда распухли уши и вот-вот разлетятся на клочки от переполнившей их крови.

Спустился Максим с крыльца комендатуры, стараясь смотреть не под ноги, а на крыши домов, — с той стороны улицы, шагая размашисто и вразвалку, заспешил к нему дядюшка Тоомас. Подошел, голубыми глазами, полными большой человеческой тревоги, поймал его твердый взгляд и расправил плечи, зашагал рядом. Но Максим уже точно знал, что хозяин и его работник не имеют права идти рядом. Поэтому чуть укоротил шаг. Однако через несколько секунд дядюшка Тоомас последовал его примеру.

Раза три или четыре Максим пытался чуть приотстать, но дядюшка Тоомас почти немедленно оказывался рядом с ним. Так, плечом к плечу, они и прошагали остаток улицы, где у многих домов, покуривая трубки, папиросы или сигареты, стояли их хозяева. Были среди них люди в почтенных годах, мужчины в расцвете сил и почти ровесники Максима; стояли люди в шляпах, картузах, кепках и простоволосые. Но все они охотно и даже доброжелательно кланялись в ответ на молчаливое приветствие дядюшки Тоомаса. Причем отвечали вроде бы дядюшке Тоомасу, а смотрели в это время на него, Максима. Или это только показалось, что ему своеобразные смотрины устроены?

А вот у дома, ставшего за эти дни родным, их никто не встретил. Даже жены дядюшки Тоомаса не было у крыльца, где она обычно стояла, поджидая мужа. И вообще Максим оказался один, как только вошел в дом. Почему так — понял несколько позднее, когда снова почти стал самим собой: здесь щадили его самолюбие, здесь ему давали возможность не прятать боль, не лицемерить перед близкими.

Не прятать боль, не лицемерить перед близкими…

Максим решительно распахнул дверь своей комнатушки, шагнул в столовую и сразу увидел дядюшку Тоомаса, который, покусывая холодную трубку, сидел у окна и смотрел на Финский залив, поблескивающий оловянно, холодно и даже мертво.

Чуть скрипнула дверь, распахнутая Максимом, — приоткрылись двери, ведущие в столовую, и вся семья оказалась в сборе, взволнованная, сочувствующая, страдающая. И Максим разозлился, сказал с обидой, даже с вызовом:

— Жалеете? Думаете, от боли корчусь? Докладываю официально…

Ох как тяжело рассказывать о том, как пришел в комендатуру и под ласковым взглядом рыжего борова оголил зад, лег на лавку, глянув на прутья, мокшие в лохани…