Только роза - [12]
– Она была японка? – спросила она.
– Она была бельгийка, как и я.
Он отложил палочки, сделал глоток пива.
– Когда она умерла? – спросила Роза.
– Восемь лет назад.
Она подумала: его дочь сирота. В тишине, прерываемой глотками пива, где-то, в месте огромном и разреженном, невидимом, как небо, что-то изменило свое расположение. Она уловила приход дождя, запах жаждущей земли, траву под ветром. Потом новое перемещение, запах подлеска и мха. Она заплакала крупными слезами, брызнувшими, как сверкающие жемчужины. Она чувствовала, как они наливаются, текут и выплескиваются в мир, напоенные светом. Она ненавидела себя. Наклонила голову, продолжая рыдать. Из носа текло. Поль протянул ей носовой платок. Она взяла и зарыдала еще сильнее. Он ничего не говорил, спокойно допивая свое пиво. Она была ему за это признательна, поток иссяк, она взяла себя в руки.
– Поедем, выпьем саке, – сказал он, вставая.
В темноте машины Роза почувствовала себя лучше. Слезы и саке меняли город, придавая ему новую текстуру, патину ртутного зеркала.
– Что было труднее всего? – спросила она.
Он не ответил, и она решила, что допустила бестактность.
– Простите, – сказала она, – это было бестактно.
Он отрицательно покачал головой:
– Я подыскиваю верные слова.
Голос его звучал как-то издалека, приглушенно.
– Сначала отсутствие, – снова заговорил он. – Потом долг и крест быть счастливым без Клары.
– Долг? – повторила Роза. – Перед вашей дочерью?
– Нет, – сказал он, – перед собой.
Она замолчала в смятении.
– Чувствуешь, что больше не говоришь на одном языке с остальными. И понимаешь, что это язык любви.
– Я никогда на нем не говорила, – сказала она.
– Почему вы так думаете?
– Потому что считаю, что нельзя что-то дать, ничего не получив, точно так же, как не верю в этот вздор о том, что способность давать возвращает к жизни. Иначе какой смысл давать, если ты уже умер?
– Вы начинаете понимать природу его жертвы, – ответил он.
– Весь этот фарс бесполезен, – заявила она.
Машина остановилась на улочке в центре города. Они поднялись по наружной лестнице на последний этаж небольшого унылого бетонного строения и попали в зал с большими застекленными проемами, выходящими на восточные горы. Вдоль всего помещения тянулась барная стойка, но обстановка из матовых, словно песчаных перегородок и светлого дуба скрадывалась роскошью гор, открываясь в таинства ночи, в туманную поэму хребтов. В баре никого не было. Когда они усаживались, из неприметной двери справа появилась молодая японка.
– Саке? – спросил Поль Розу.
Она кивнула:
– Мне хочется выпить.
– И не вам одной.
Она почувствовала благодарность за неожиданное сопричастие, расслабилась. После первой выпитой в молчании чашечки он заказал еще, и ее потянуло на разговор.
– Где ваша дочь?
– На острове Садогасима, в Японском море, с подругой, – ответил он. – Они там разгуливают повсюду целыми днями, сегодня она сказала мне, что забыла свой бэнто[42] в корзинке велосипеда, а ворона утащила его, но больше всего ее возмутило, что никто не приготовил бэнто для вороны.
Нежность в его голосе, возникшие в ее воображении картины, рассказ про ворону причинили Розе боль.
– Почему вы решили учить японский?
– Потому что его учила Клара.
Внезапно она почувствовала, что протрезвела, хотела что-то сказать, чтобы опьянение вернулось, но дверь открылась, и кто-то с шумными возгласами ввалился в бар. Поль обернулся и заулыбался. Вошедший – старый японец, морщинистый, как черепаха, – был пьян в стельку. На голове у него было нечто вроде твидового борсалино[43] с продавленной тульей и какими-то нашивками. Одна пола рубашки вылезала из штанов. Льняной пиджак явно видал виды. Заметив их, он в знак ликования воздел руки к небу и растянулся на полу. Поль предупредительно помог ему подняться, тот разразился потоком веселых слов и сразу же устремился к стойке.
– Кейсукэ Сибата, художник, поэт, каллиграф и гончар, – сообщил Поль Розе.
И алкаш, подумала она. Кейсукэ Сибата склонился к ней и в упор принялся разглядывать ее, дыша в лицо перегаром саке. Поль мягко потянул его назад и усадил на табурет.
– Он говорит только по-японски, – сказал Поль.
– Хвала Господу, – обрадовалась Роза.
Кейсукэ отчетливо рыгнул.
– Думаю, перевод не потребуется, – заметила она.
– Увы, – сказал Поль, – он неисправимый болтун.
И действительно, японец принялся стрекотать, как сорока, обращаясь то к Полю, то к кому-то невидимому в глубине зала. Роза осушила несколько чашечек. А тот продолжал болтать, опрокидывая в себя саке, Поль отвечал односложно, иногда смеялся. Наконец беседа замедлилась, когда пьяница, упершись обеими ладонями о барную стойку, стал тихонько присвистывать себе под нос.
– Он когда-нибудь бывает трезвым? – спросила Роза.
– Иногда.
– И какова история его жизни?
– Он родился в Хиросиме в сорок пятом году. Его семью уничтожило атомным взрывом. В семьдесят пятом во время землетрясения он лишился жены и дочери. В восемьдесят пятом его старший сын погиб, неудачно нырнув. Одиннадцатого марта две тысячи одиннадцатого года его второй сын, биолог, находился в командировке на побережье, в префектуре Мияги, в двадцати километрах от Сендея
