Только одна пуля - [11]

— Кенигсберг не взяли, не слышал? — спросил Сухарев вослед черному прожектору. — Может, нынче будет? Хотелось бы глянуть на московский салют. А то война кончится — и не увидишь.

— Так и быть, я тебе салют организую, — пообещал вечный друг, увлекая Сухарева в ближайшее будущее.

Забегаловка нашлась за углом. Дробышев пошептался со знакомой буфетчицей и принялся перебрасывать на мраморный круг столика кружки с пивом, где вскоре образовался белейший пенистый прибой, доходящий до самых губ. Сухарев извлек из мешка и разместил меж кружек флягу с трофейным спиртом. Немедля двинули с прицепом.

— Так как тебя зовут?

— Иваном.

— Тогда за победу, Иван Батькович. Махнем не глядя? — Дробышев кивнул на сухаревские сапоги, похоже, они с самого начала ему приглянулись, и если бы не Украинский фронт…

— Не могу, — отвечал Сухарев с внезапно открывшейся душевной болью. — Не мои, боевого друга.

Майор кивнул с пониманием:

— Известное дело, тогда носи. А после тебя еще кто, — он посмеялся над предполагаемой кончиной вечного друга. — Так что не горюй: если не ты, то сапоги до Берлина дотопают, это точно, таким самоходам износа нет.

Сухарев обиделся:

— Я и сам дотопаю.

— Топай, мне не жалко, — соглашательски уступил Дробышев. — Капитана Нечкина помнишь?

— Вроде нет. А что с ним?

— Жахануло под Луцком. Мировой был мужик, политический, министр иностранных дел. А лейтенант Карасик? Как он?

— Это который Карасик? — переспросил Сухарев, быстро хмелея на пустой желудок.

— Ну офицер связи. Долговязый такой, на гитаре зверски играл. Аркашка Карасик.

— Ах Аркашка, так бы и говорил. Под Сандомиром на засаду напоролся. Награжден посмертным орденом. А ты хотел бы после своей смерти орден получить?

— Значит, так, — Дробышев поднял кружку, с прищуром вглядываясь в пену прибоя. — Очередной тост мы поднимаем за философов, которые любят ставить вечные вопросы, однако не знают на них ответа. Давай, Иван, двигай науку, за тебя, дурака. Я тебе так отвечу: если помирать, так с музыкой. А без музыки помирать скучнее. Ты меня понял, Иван?

— Я тебя понял, Вася. Мне мысль твоя близка, и я ее приветствую всей щедрой душой. Ты ко мне в Сибирь приедешь?

— Я бы на Нейсе к тебе поехал, вот это жизнь…

— Ты Коркина Володю знал? — спросил Сухарев, себя перебивая.

— Комбата? Заводной такой, да?

— Нет, он помначштабом ходил. Погиб героической смертью, но по-глупому. Он москвич был.

— Большой ты философ, как я погляжу. Одно скажи мне: ты на фронте умную смерть видел? Была там хоть одна умная смерть?

— Ах, Вася, ты чертовски прав, не бывает на войне умных смертей. Но я тебе скажу честно, как другу: есть осмысленные смерти. Я, к примеру, два раза мог погибнуть осмысленной смертью, и это было бы полезно…

— Так чего же не погиб?

— Раздумал, Вася. Я в последний момент раздумал. Я решил, что лучше жить осмысленно. Приказ выполнил, и при этом осмысленно избежал смерти.

— А по-глупому?

— Что по-глупому?

— Сколько раз мог?

— Сто один с перебором. Осмысленная смерть не каждому дается. Ведь мы с Володей в одном… — Сухарев хотел сказать «окопе», но вышло ближе к правде, — блиндаже. Его послали, а мог бы и я вместо него… знаешь, как это бывает, бездарный бой. Ты меня понимаешь?

— Я тебя понимаю, Иван. За что же мы сейчас с тобою?

— За нее — за победу!

— Принимается единогласно. Ай, какая распрекрасная жизнь после победы пойдет. Не надо будет ни других убивать, ни самому умирать, это же чудо, а не жизнь. Хоть бы одним глазком на ту жизнь глянуть.

— Я тебе скажу, Вася, какая жизнь пойдет. Я это точно знаю.

— Какая? Открой мне скорее, Иван.

— Ракетоносная.

— Ай, Иван, просто замечательно. Я приветствую нашу ракетоносную жизнь. Теперь я точно установил, кто ты есть. Ты не философ, ты романтик.

— Я романтик, Вася, ты меня понимаешь. Вот слушай:

Идут века, шумит война,

Встает мятеж, горят деревни,

А ты все та ж, моя страна,

В красе заплаканной и древней.

Доколе матери тужить?

Доколе коршуну кружить?

Я как в атаку или разведку, всегда вспоминаю.

— Вот это стихи! — восхитился Василий Дробышев. — Сам сочинил или из книжки? Дашь потом списать? Я ведь тоже москвич, как этот твой…

— Коркин Владимир, помощник начальника штаба по разведке. Мы с ним в разведку за «языком» ходили. Скажет, как отрежет. Сильный был мужик. Формулы открывал…

— Да, дела, жалко парня, — майор пригубил кружку и передохнул. — Ты с десятилеткой? И я. Не успели мы больше. Война все в нас убила.

— Понимаешь, какая катавасия, — оживился Сухарев, ободренный мимолетным сочувствием. — Из-за него я и встрял в эту историю. Первый раз в столице, на сорок восемь часов, за машинкой меня послали. Управился по делу за три часа. Имеется резерв времени. Рассчитывал в парк культуры на трофейную выставку сходить или, по-худому, в Дом офицера на танцы. А майор Петров говорит: отвези заодно похоронку на Коркина, только по-умному сделай. У этого-то Коркина жена была фронтовая, тоже москвичка.

— Это какая же? Из госпиталя? Как ее, Клавка, да?

— Другая. Она, понимаешь, в медсанбате устроилась, специально к нему приехала аж из Ферганы. Они еще со школы вместе, у них крепко было завязано.

— Ага, ага, вспомнил, Валентина! Светленькая такая…