Только б жила Россия - [108]
У редутов Меншикова ждал Орлов, со строгим петровским словом: беречь силы, не зарываться, а припрет швед окончательно — отходить к северным высотам.
Меншиков побагровел.
— Скажешь Петру Алексеевичу: неприятель несет крупные потери, а у нас урон весьма терпимый. И еще добавь: если бы шведские фузилеры не помогали коннице, она б давно была искрошена к черту… Про черта не поминай. Да и опасно отступать, мол: оба фрунта в сорока саженях, чуть скомандуешь «направо кругом» — враг повиснет на хребте… Все запомнил? Скачи! Нет, постой… Скажешь: князь-де просит сикурсовать ему несколько полков пехотных… Теперь жми!
Ответ был передан тотчас.
— А где он сам? С винта сорвался? Своевольничает! — Петр гневно дернул усами, впился в окуляр. Сеча не утихала. Ровные квадраты кавалерии — под белой, желтой, алой, сиреневой, лазоревой кипенью знамен — вторгались в «пасы» то с юга, то с севера, сшибались, чтобы некоторое время спустя растрепанной толпой откатиться назад. Солнце, пока еще не видимое из лагеря, кидало вокруг неестественно багровый свет, и в его лучах, особицей от всего, суматошно плясали клинки…
«Средина-то не прогнулась ничуть. Вот и рассуждай о ретираде!» — отметил Петр. Он перевел трубу левее. Продольные укрепы, озаряемые бесчисленными вспышками, выглядели одной огненной чертой. Свистела картечь, усекая штурмовые роты, полукольцом вставали разрывы гранат, — крайние правые колонны шведских войск все круче отклонялись к монастырскому лесу.
— Мин херц, ради бога!.. — прозвучал вдруг рядом ломкий Алексашкин голос.
— О чем ты, упрямая твоя башка?
— Да о пехоте…
— Тьфу, заладила кума! Ты лучше вон туда глянь, повдоль большака. Что скажешь?
Меншиков нехотя повиновался, и тут же вытянул шею.
— Эва, эва! Полосует будто кинжалом… Поистине, волнорез. Брикватер!
— А-а, уловил-таки? Останься мы при одной поперечной, хлебнули б горького с соленым. Швед прыг-скок, и в ретраншементе!
— Чего ж на поле тогда не объяснил? — с обидой молвил светлейший.
— Не дурак, поймет и так! — Петр озабоченно сдвинул темные брови. — Осаживал я тебя, камрад, и правильно делал, а теперь прошу — займись той колонной самолично… Там, кажется, Росс и Шлиппенбах, волки матерые, а посему пристегивай к дивизии батальонов пять пехоты, что за лагерь выведена.
У Александра Даниловича мигом пропала вся досада.
Семь конных полков светлейшего — Ингерманландский и Санкт-Петербургский впереди — выстроились на поляне, окаймленной пестрым осинником. Драгуны — с ночи в резерве, нетерпеливо перебирали поводья, в сотый раз хватались за палаши, пробуя — не заедает ли, огорченно цокали языком.
— Перед нами-то, братцы, шаром покати. Кого атакировать собираемся? Неприятель там, у редутов. И нам бы туда…
— Ай не видел, какой кус откромсан от королевской буханки? — проворчал прапорщик Шильников. — Теперь надо прожевать.
— Отчего ж промедленье? — полюбопытствовал каптенармус Свечин, отпросившийся у майора в первую линию.
— Ждем пехоту, вот-вот подойдет.
Вдоль фронта проехал светлейший, сопутствуемый полковыми, остановился невдалеке от питерцев, и к нему подвели несколько солдат в изодранном гренадерском платье.
— С продольных укрепов? Отошли сюда? Где швед? — посыпались быстрые вопросы.
— Пред оврагом, ваша светлость. Сила там у него крепкая!
— Что делает?
— Мельтешит вроде бы, а сюда ни-ни. То ли нашей стрельбы убоялся, то ли еще чего. Мы б повоевали… да в сумах пусто. И бонбардиры, считай, ни с чем.
Князь вприщур оглядел полковых.
— Твои питерцы готовы? — спросил у Генскина. — В укрытии — мерной рысью, а там сабли наголо и марш-марш. Бить справа налево, к теснинам припирая… С богом!
Тихо пропели трубы, кавалерия тронулась через перелесок, вслед ускоренным шагом поспевали пехотные батальоны… Прапор Шильников едучи во главе строя, повернулся к Митрию Онуфриеву.
— Ну, побратим, драться насмерть. Без никаких!
Митрий кивнул скупо. Насмерть! Но во взгляде, брошенном коротко, было многое иное. И крутизна: побратим, не отрицаю, а после, может, снова лютый ворог! — и усмешка над собой: ты-то как в начальные вылез, бурлак монастырский? — и внезапная тоска: навовсе идем, кто живой останется — один бог знает…
Зелень раздалась по сторонам, впереди засинели конные шведские линии, обочь от них перестраивались пешие фуллблудсы.
Была команда или нет — Митрий упустил, задумавшись. Роты драгун вздели клинки, с криком рванулись через лесной прогал. Навстречу торопливый фузейный треск, посвист пуль, — кто-то охнул за спиной, кто-то стремглав свалился под копыта, — но русская конница не отвернула, во весь опор врезалась меж неприятельскими войсками.
Стрельба замирала — сошлись грудь в грудь, некогда скусывать патрон, загонять его в дуло, — бой распался на множество яростных схваток.
Свалив наземь белокурого сержанта, Митрий огляделся. В стороне маленький Свечин юлой вертелся вокруг шведа в кирасе, — тот пыхтел, отбивая шпагой искрометные секущие удары. «А славно рубится рейтарский сын!» — возникло у Митрия и отлетело — сразу двое кирасир оказались перед ним. Видать, усмотрели гибель своего сержанта, решили поквитаться…
Митрий выхватил из ольстреди пистолет, подняв лошадь на дыбы, прицелился в того, кто напирал с особенной злостью, — осечка… Хлопнул ответный выстрел, ногайская кобыла начала заваливаться, и тут же словно раскаленной иглой прошило правое Митриево плечо.
Роман рассказывает о подвигах уральцев и сибиряков в годы гражданской войны, которые под руководством В. Блюхера, Н. и И. Кашириных, И. Грязнова громили белогвардейцев на Восточном фронте, а затем броском через Сиваш определили судьбу «черного барона».
В книгу члена Российского союза писателей, военного пенсионера Валерия Старовойтова вошли три рассказа и одна повесть, и это не случайно. Слова русского адмирала С.О. Макарова «Помни войну» на мемориальной плите родного Тихоокеанского ВВМУ для томского автора, капитана второго ранга в отставке, не просто слова, а назидание потомкам, которые он оставляет на страницах этой книги. Повесть «Восставшие в аду» посвящена самому крупному восстанию против советской власти на территории Западно-Сибирского края (август-сентябрь 1931 года), на малой родине писателя, в Бакчарском районе Томской области.
Так сложилось, что в XX веке были преданы забвению многие замечательные представители русской литературы. Среди возвращающихся теперь к нам имен — автор захватывающих исторических романов и повестей, не уступавший по популярности «королям» развлекательного жанра — Александру Дюма и Жюлю Верну, любимец читающей России XIX века граф Евгений Салиас. Увлекательный роман «Миллион» наиболее характерно представляет творческое кредо и художественную манеру писателя.
Роман «Коронованный рыцарь» переносит нас в недолгое царствование императора Павла, отмеченное водворением в России орденов мальтийских рыцарей и иезуитов, внесших хитросплетения политической игры в и без того сложные отношения вокруг трона. .
Гейнце писал не только исторические, но и уголовно-бытовые романы и повести («В тине адвокатуры», «Женский яд», «В царстве привидений» и пр.). К таким произведениям и относится представленный в настоящем издании роман «Людоедка».
Фронтовики — удивительные люди! Пройдя рядом со смертью, они приобрели исключительную стойкость к невзгодам и постоянную готовность прийти на помощь, несмотря на возраст и болезни. В их письмах иногда были воспоминания о фронтовых буднях или случаях необычных. Эти события военного времени изложены в рассказах почти дословно.
Эти сказки написаны по мотивам мифов и преданий аборигенных народов, с незапамятных времён живущих на морских побережьях. Одни из них почти в точности повторяют древний сюжет, в других сохранилась лишь идея, но все они объединены основной мыслью первобытного мировоззрения: не человек хозяин мира, он лишь равный среди других существ, имеющих одинаковые права на жизнь. И брать от природы можно не больше, чем необходимо для выживания.