Только б жила Россия - [106]

— Поди, в резерве, — предположил Пашка. — Ингерманландцев и киевцев, глянь, тоже нету.

С левого фланга конницы наплывал приветственный рев, — ехал кто-то из высокого начальства.

— Государь со светлейшим, — безошибочно угадал Филатыч. — А ну, расчеты, в ружье!

Точно такую же команду подал юный белгородский командир. Звякнул штык о штык, вполголоса выбранился капрал, грозя кому-то кулаком, и все утихло.

На узкое пространство меж редутами и кавалерией вырвался длинный генеральский поезд, в очах зарябило от золотого шитья.

— Здорово, архангелогородцы! Здорово, гранодиры и пушкари! — долетел звучный государев басок.

— Вива-а-а-а-а-а-ат! — раскатилось оглушительное.

Петр уткнулся в исписанную вкривь и вкось бумажку, с досадой скомкал ее, затолкал в карман.

— Воины, товарищи мои! Вот и наступил час, который решит судьбу России… Ни на миг не должны вы помышлять, что сражаетесь за Петра, — но за государство, Петру врученное, за род свой, за отечество, за православную нашу веру. Не должна вас также смущать слава неприятеля, якобы неодолимого, коей ложь вы сами, победами над ним, неоднократно доказали. А о Петре ведайте, что жизнь ему не дорога, только б жила Россия во славе и благоденствии!

— Вива-а-а-а-а-а-ат!

— Подтверждаю указ, данный полгода тому, пред левенгауптовой баталией. Если кто с места сойдет — почтется за нечестивого, а кто хребет покажет — уравняется с врагом!

Далеко окрест разносились Петровы слова, и каждое тугим ядром било в сердце. На что пушкари — народ бывалый, огнем пропеченный, в сорока водах купанный, — и те застыли в сдержанно-суровом восторге.

У Савоськи Титова, спокойного с виду, пресекалось дыхание. «Только б жила Россия!» — сказано-то как. Будь рядом Ганька — не преминул бы вставить поганое, вроде: аль сгоряча ляпнул, кат всесветный, аль со страху, аль тонкая сатанинская игра… Севастьян тряхнул головой. Нет, изнутри вырвалось, выношенное годами, болевое, первозданно-человечье, — ни прибавить, ни убрать.

Радость вспыхнула и угасла. «Кланяйся своим на Можае!» — помнится, велел бомбардир. А кому — своим? Лапотным, подъяремным, безысходной тоской придавленным? И он словно посмотрел на себя их строгими глазами. Смирился, мать-твою-черт, или нос под хвост? Не то, совсем не то. Постиг многое, прежде укрытое за семью замками, принял как свое — верней будет…

— Равняйсь! — подал команду Филатыч.

— Тихо, капитан, тихо.

На укрепление взошел генерал Брюс, приотстав от государевой свиты, зорким взглядом окинул пробаненные пушки, пирамиды ядер, вместе с Иваном Филатычем заторопился к недостроенной линии, что легла вдоль полтавской дороги.

Павел Еремеев сокрушенно вздохнул.

— А ведь не поспеют пионеры-то. Уйма дел!

От реки, заслоненной густыми гривами зелени, потянуло вязкой сыростью, кое-где в лесных водороинах забелел туман. Понемногу смеркалось.

Иван Филатыч вернулся на редут в темноте, извлек походную суму, помедлив, сказал Титову:

— Ну, сержант молодой, командуй тут один. Мне с Павлом Еремеевым и бомбардирами — вперед, Брюс повелел.

— Там же… голое место! — вырвалось у Титова.

— Указ есть указ. — Капитан обнял Севастьяна и Макара, потупился. — Надеюсь, не подведете старого — «потешного», не вгоните в краску… Будьте здравы!

Можаец неотрывно глядел ему вслед. Все походы вместе, с подмосковных полей начиная, сколько испытано, переговорено… Вот появись вдруг батя родной, а отсель позови преображенец, ей-ей, не знал бы, к кому первому кинуться… Он смахнул непрошеную слезу. Никогда еще не было так тоскливо: даже в астраханскую кромешную ночь, даже летом семьсот пятого, когда проходили Можайск, и до дому оставались считанные версты!

Он пересилил тревогу, в который раз нынче обошел орудия. Пушкари — в сапогах, наглухо застегнутом кафтанье, при портупеях, — разлеглись у колес, храпели взапуски.

Что-то перелетело через вал, заставило вздрогнуть. Савоська приподнялся над бруствером, свесил голову вниз — на краю рва темнела маленькая фигурка, подавала нетерпеливые знаки. «Эй, есть кто живой?» — донесся негромкий девичий голос.

Титов оторопел.

— Дуняшка, ты? Это… ты?

— Подал бы лесенку, чем приставать со спросами!

Он быстро спустился в ров, сказал сердито:

— Ну и всполошная. Тут пульки запоют вот-вот, бой грянет… — и помягчал самую малость. — Ладно, будь гостьей, входи.

— А я не одна. Со мной, ха-ха, мешок.

Веселая! А что ей, под крылом седача-майора? Будто за каменной стеной. Да и тот не в проигрыше: экая благодать посетила в преклонные лета… У Савоськи неудержимо задергало бровь.

Она юрко взобралась наверх, одернула подол, присев, с улыбкой пригляделась к Титову.

— В сержанты вышел — правда ай нет? А галун доселе в кармане? Давай, примечу.

— Потом, после… Что в мешке-то?

— Хлебом разжилась, тутошние молодицы напекли.

— Стоило ноги трудить…

— Беда с вами, солдатами. Точно рехнулись, ей-богу. — Дуняшка вздохнула, подперлась рукой. — Вот и государь за день маковой росинки в рот не взял… Мыслимое ли дело!

Невдалеке поднял вскосмаченную голову Макар.

— Стрекоток будто знакомый, — прохрипел спросонья. — Погодь, погодь… И впрямь ты, ведьмочка милая. С чем до нас?