То, что нельзя забыть - [67]

Нет, все не так! Не бросился я в пасть Левиафана спасать какого-то солдата. Да и знать я не мог, что это солдат. Сейчас, глядя в бездну за бортом, я вдруг отчетливо осознал: спасал я тогда себя, свое будущее, всю долгую жизнь, грандиозные встречи и события на ее пути, без которых жизнь не имела бы смысла, духовные приобретения и переживания, которые только малой мерой вошли в это повествование. Я шептал себе, уверенный в правде чувств, не соверши я тогда опасный прыжок, жизнь моя развивалась бы по иному вектору, и она не была бы такой счастливой.

Жизнь подарила мне много, большего я не достоин.

Я устремил взгляд вдаль, в перспективу черной, как запекшаяся кровь, невской артерии. Вода, казалось, не двигалась, тяжело вздымая грудь живой затаившейся силой, как бы укрощенная, зажатая цепями и гранитом. Ее подсвеченные берега, посверкивающие темным золотом шпилей и куполами соборов, служили неоправданно прекрасной рамой мрачному таинству Невы, взирающей на меня, словно сожалея, что выпустила когда-то из своих объятий. Я в ужасе отпрянул от борта и переместился в глубину кораблика. Впереди, перехваченная ожерельем огней Дворцового моста, река уходила налево к Петропавловскому равелину, направо — любовно лащилась к Зимнему дворцу, облизывая его прекрасную береговую линию, вызвавшую в памяти чудо венецианской площади Святого Марка.

Отвлечение

Мне случилось видеть и пройти многие реки: труженица Кама моего военного детства, Неман, Припять, Березина и другие белорусские — текущие в скромных, тихих, миром дышащих берегах; быстроногие, стремительные, поющие, как арфические струны, на порожистых перекатах реки русского Севера с нерестилищами серебряного лосося в глубоких каменных ямах; страшная, смертельно опасная в весеннем разливе Йоканьга в предчувствии любовного слияния с океаном; родные сестры этих рек аляскинские — текущие в стерильно чистом пейзаже среди лесов, тундры и сопок, над которыми небо такой зеркальной ясности отражения, что, кажется, лодка скользит между небом и землей и уже ничего не понятно в перевернутом мире: то ли островерхие сопки сияют голубизной под лодкой, то ли стада королевской семги в пурпурном наряде плывут над головой в закатном небе. Только восторг, возвращение в другое время, место и годы, где я такой, каким был всегда: сильный, отчаянный, самолюбивый, счастливчик, любимчик женщин, словно жизнь только в начале пути. Слышу в проплывающих берегах вне географии места, отчего-то всегда на заходе солнца, далекое чарующее тоской и негой девичье пение, в котором неизменно один голос всегда особенно звонкий, отчаянно заливистый… В такие минуты меня захлестывает необъяснимая русскость, и это происходит глубоко в сущной моей душе, и я спрашиваю себя, откуда это во мне, в котором течет кровь предков, почерпнутая в иудейской пустыне, в которой они не видели другой реки, кроме Иордана. Я переживаю подобное томление на всех берегах, но не на берегах Невы. Нева — это другое. Из этой реки мне не хочется зачерпнуть и испить горсть воды. Я знаю и помню ее вкус.

Пауза

Пожалуй, не найду лучшего места в своем повествовании, где мог бы сказать слова на тему, всегда актуальную в русском мире: о патриотах и патриотизме.

Вот ведь какая неизлечимая историческая скверна издавна приладилась к России… Как часто у ее властителей числятся патриотами ряженные в эту маску: мерзавцы, безнравственные демагоги, одержимые пошлой корыстью наживы, чинов и наград, алчные лизоблюды «жадною толпою стоящие у трона». И что за диво, так было позавчера, вчера и так есть сегодня. Не Лермонтов и Баратынский, не Пушкин и Чаадаев, не Гоголь и Салтыков-Щедрин, не Булгаков и Шостакович, не Гроссман и Василь Быков, не Сахаров и не-не-не-не…

Возможно ли перечислить истинных, униженных, изгнанных, уничтоженных, доведенных до самоубийства! Русский Серебряный век, голодая в эмиграции, сумел сохранить достоинство, духовный образ жизни, любовь к Отечеству и его народу. Вот образы патриотов.

В это же время многие советские собратья по перу, оплаченные властью, равно как и несколько вернувшихся из эмиграции, жили подсадными утками сталинской пропаганды. С белыми салфетками за воротничком сиживали за сытными столами с окороками, красной рыбкой с лимончиком (и это в Москве во время войны!), с поднятым бокалом вина, конечно же, за здоровье своих друзей: Бунина, Иванова, Мережковских, Ходасевича, Зайцева, Ремизова… И сегодня прямые или косвенные наследники автора и героя картины, которую имею в виду, в первых рядах партера патриотов с угодьями в Тоскане. На всякий случай.

Когда же строчка поэта перестанет повторяться как заклинание в устах «богоизбранного народа» и услышится совет другого поэта: «Пора давно е… мать умом Россию понимать».

* * *

Паскаль Бонафу — импозантный француз, шармёр, полиглот и к тому же крупнейший знаток автопортрета в мировой живописи — появился в моей мастерской. В то время Паскаль Бонафу замыслил выставку под названием «Я! Автопортрет ХХ века». В 1998 году я написал свой единственный автопортрет и в разные годы сделал несколько рисунков. Немного улик, чтобы заподозрить самого себя в нарциссизме. Выставка должна была состояться в Люксембургском музее Парижа.