То, что нельзя забыть - [68]

Паскаль Бонафу с первого взгляда полюбил мою работу и удивил просьбой… Он хотел, чтобы мой автопортрет непременно повисел до вернисажа в его рабочем парижском кабинете. Позже картина «Художник и его модель», так она была мною названа, заняла свое место в экспозиции Люксембургского дворца. Через два месяца выставка из Парижа переместилась во Флоренцию, в галерею Уффици.

Так вполне обыденно возникло продолжение необъяснимо последовательных, потому особенно удивительных сцепок «флорентийского сюжета» в моей жизни, начавшегося в 1961 году и должного по всем признакам завершиться в марте 2018 года. Позже рассею «дымовую завесу», ведь пишу эти слова в августе 2017 года.

После завершения выставки во Флоренции дирекция музея Уффици повела со мной переговоры о приобретении картины для коллекции автопортрета, которую начали собирать Медичи в XVI веке и которая размещена и по сей день в знаменитом «Коридоре Вазари». Переговоры увенчались успехом. В понедельник 4 февраля 2008 года произошла официальная церемония передачи картины «Художник и его модель» в собрание музея. По этому случаю были приглашены директора итальянских музеев, журналисты, гости. Говорились слова. Директор музея господин Антонио Натали поздравил меня, а также Уффици, с новым приобретением. Картина экспонировалась двенадцать февральских дней в «Каминном зале» Уффици для ознакомления флорентийской публики с новым пополнением.

Вопрос жены, почему для события исключительного в профессиональной карьере я нашел всего несколько слов сухой дневниковой записи, застал меня врасплох. Внутреннее сопротивление мешало мне расцвечивать и украшать завитками слов эту историю, к тому же, как я чувствовал, незавершенную.

Достаточно, что, вспоминая эти дни, сердце начинает биться сильнее. Моя жена уверяет, что день 4 февраля — самый памятный день нашей совместной жизни. Я-то был уверен, что все же день нашей женитьбы — 2 марта 1958 года. Но ей виднее.

Перебирая однажды семейные фотографии, Ира была поражена одной, ею же сделанной в Уффици за семнадцать лет до рассказанной выше истории. Поразительно, конечно, не то, что жена сфотографировала мужа в лоджии Уффици. Это вполне туристический синдром. Необъяснимо на этой фотографии другое. Я нахожусь практически в том самом месте, где спустя семнадцать лет стояла на мольберте моя картина во время церемонии. В перспективе длинной галереи-лоджии, — кто бывал в Уффици, знает хорошо, что там всегда большое скопление людей, — я стою совершенно один. Эта фотография живо напомнила, что именно она, на время затерянная в памяти — суть первое сцепление между моей Флоренцией 1961 года и флорентийским чудом 2008-го.

Я хотел бы избавить кого бы то ни было от искушения заподозрить меня в мистических аллюзиях или, тем паче, в детективных играх. Не только потому, что этот жанр не есть мой предпочтительный, но прежде всего потому, что не позволил бы себе небрежно, походя говорить о тех, никогда и никем не опознанных силах, которые направляют и руководят жизнью отдельных людей по их столь же необъяснимому логикой смертных выбору. Интуиция… И все же чувственная интуиция какой-то гранью совпадает с мистической, равно как и с интеллектуальной. Эта способность интуиции к диффузии одной ее формы в другую дарит увлекательное занятие улавливать ускользающие сигналы не только в близком настоящем, но и в скрытом завалами времени далеком прошлом, равно как и в будущем.

Я должен решительно остановиться перед философской несостоятельностью разрешить высказанное. Мне ближе Велимир Хлебников: «у художника глаза зоркие, как у голодных». В жизни следует руководствоваться не рассудком, а интуицией — эта мысль стала моей задолго до того, как я нашел ее в мировоззрении дзен-буддизма.

Хорошо. Но сейчас я хочу продолжить движение по сюжету. Он важен для меня и загадочен. В 2010 году я получил приглашение на открытие выставки «Автопортрет из собрания Уффици», в которую была включена и моя работа, в Японии в музее «Сейжи Того» в Токио с продолжением в Национальном музее в Осако. Приглашение дорогое. Оборвать линию судьбы по этой причине было бы непростительно. Мои близкие друзья, понимая это не только предложили совершить путешествие вместе, но и превратили его в незабываемое событие нравственного, интеллектуального опыта, психологического потрясения и эстетических наслаждений; все вместе умножающее то специфическое вещество, которое скрепляет дружбу, делая ее принципиально отличной от обычных приятельских отношений. Иначе сказать, уникальной, а потому редкой связью людей, всегда ценимой и почитаемой, но особенно бесценной в эпохи разгула безнравственного беспредела и цинизма, как эта, к примеру, в которую поместила нас история.

* * *

В этот третий приезд в Японию я предполагал пережить два волнующих события: вернисаж, на котором увижу свою картину в новом контексте в соседстве с большими именами, и заранее тревожащая сердце возможная встреча с моим Окада-сан.

За несколько дней до поездки я разыскал по телефону Томоко Ока, многолетнего секретаря Окада-сан. Она пообещала сделать все возможное, чтобы найти моего японца и пригласить на вернисаж. Сделать это было непросто среди множества выброшенных из жизни и обитающих на пустырях за городской чертой.