«То было давно… там… в России…» - [145]

— Довольно! — внезапно снова закричал Коля, вспыхнув. — Я не позволю! Довольно!

Охотник поклялся ему, что не шутит. Опять с ним разговорился, что хочет писать прошение на высочайшее имя, только не знает, как писать: «прибегаю» или «припадаю»…

— Припадаю — это как-то унизительно, — сказал незнакомец. — А я все же столбовой дворянин.

— Идиоты! — закричал Коля нам. — Скотины!

И он, оскорбленный вконец, выбежал из комнаты вон.

Приятели мои, лежа на тахте, вытирали слезы от смеха. В комнате расположились на ночлег. В большой мастерской моего деревянного дома охотнику постелили матрас на полу. Хорошо было разговаривать в теплом доме, перед сном, в такое ненастье. Охотник говорил, что рад приюту, а то сильно озяб и чувствует, как у него ноют зубы.

— Как бы не было флюса, — сказал он и, увидав котенка, позвал его: — кись-кись-кись…

Тогда нам стало немного страшно из-за всех этих необычайных совпадений.

Мы уже не смеялись, а смотрели с едва скрываемым страхом на этого странного гостя — тень нашего бедного Коли, явившегося из ночной тьмы, как бы только за тем, чтобы во всем передразнивать его.

На другое утро мы едва могли убедить Колю, который переночевал один у меня в кабинете, что мы вовсе не подстроили ему всю эту странную ночную встречу.

А когда мы вчетвером пришли в мою мастерскую, неизвестного охотника уже не было, и никто не видел, как он ушел из моего дома…

Лошадиная голова

В конце августа надо будет держать экзамен в Москве, в Училище живописи, ваяния и зодчества. Все кругом говорят: «Тебе надо быть архитектором». А мне совсем не хочется быть архитектором, только приходится молчать. А хочется быть художником, охотником и моряком. Ехать на корабле далеко, в особенное, лазоревое царство.

Мне тринадцать лет и живу я у своей бабушки, Екатерины Ивановны, в Вышнем Волочке, в большом деревянном доме.

Каждый день ко мне приходит учитель Петр Афанасьевич. Лицо у него в веснушках, лохматые светлые волосы. Приходит и говорит всего-навсего: «Ну-с, как?» А я думаю, какое мученье, зубри все — синус, косинус, терпеть не могу.

И в воскресенье я иду к другу своему, лучшему на свете человеку, который живет на краю города в маленьком домике у канала, охотнику Василию Ивановичу Дубинину.

Вот человек. До чего у него хорошо! На стене висит ружье, ягдташ, пороховница, труба, и есть еще у него собака Шутик и два щенка. Сам он серьезный, в синей рубахе, усы, похож на старого доброго солдата. Всегда у него уха из налима, и я с ним в лодке закатываю через все озеро, на ту сторону. А там большие кусты и сосновый лес. Эх, хорошо! Костер разожжем на берегу и жарим утку в земле.

Учитель Петр Афанасьевич знает только ерунду: алгебру, синтаксис, все, что хуже. А Василий Иванович знает все хорошее: как на заре в камышах сидеть и глядеть, как утки заворачивают прямо на вас, и как кукулю на озере ночью видели.

Кукулю еще никто никогда не поймал, ее и ловить нельзя — утопит.

И никто про кукулю ничего не знает, а у нее глаза человечьи. А в овраге, за водохранилищем, в лесу, лесового кто видел? — Василий Иванович. А на озере, за Грезином, ночью темной женщина выходит из воды и поет: «Милый, милый друг далекий, приходи ко мне скорей, а я бодягою шелковой постелю тебе постель…» Ну да что говорить, Петр Афанасьевич, кажется, и в Бога не верит. Я показывал ему икону, которая в серебряной ризе у бабушки в иконостасе стоит. Там все маленькие, длинные человечки написаны, мученики и великомученики, много их. А у одного лошадиная голова^[391]. Весь — просто как человек, худенький, а голова лошадиная. Вот что. За уроком катехизиса я и говорю Петру Афанасьевичу:

— Есть святые мученики с лошадиной головой…

Петр Афанасьевич рассердился ужасно.

— Вот дурак! Скажешь такую ерунду на экзамене в Москве и провалишься. Откуда ты все это выдумал?

— Нет, — говорю, — не выдумал. А вот пойдемте, я вам покажу.

Петр Афанасьевич за уроком любил закусывать. Ему приносили, должно быть, чтобы не скучно было. Маленькими рюмочками пил водочку. Как выпьет рюмку, так, закусывая, всегда скажет:

— Ну-с, априори…

Держа на вилке огурец, он пошел за мной в комнату бабушки. Я ему показываю икону в иконостасе. Лампада горит, и видно мне, как он рассматривает, растопырив глаза. Потом откусил огурец, задумался, долго жевал. Потом сказал:

— Верно. Лошадиная. Я это, — говорит, — узнаю. Я-то, — говорит, — не верю в эти иконы. Мало ли что на них намалюют богомазы…

Я думаю: «Эге, не знаешь, бабушка тоже не знает. А Дубинин, Василий Иванович, знает. Все мне рассказал и подробно. Угодник этот отличный, хороший человек». И говорю Петру Афанасьевичу — я, мол, знаю, что вам у других спрашивать.

— Расскажи, — говорит мне, — что знаешь. Ты что же, прочитал, что ли, где?

— Нет, — говорю, — не прочитал, а знаю. Это, — говорю, — был такой человек, красоты непомерной, такой родился на свет красавец. Вот бабы так на него и облизываются, прямо бросаются. Он от них туда-сюда, никакой возможности нет, до того одолели.

— Постой, — остановил меня Петр Афанасьевич. — Тебе сколько лет-то?

— Тринадцать.

— Тринадцать? Да. Так откуда же это ты?..

— Петр Афанасьевич, — говорю я. — Послушайте, что дальше будет, — а сам думаю: погоди, все расскажу. Охотник-то Дубинин знает, а ты нет. И продолжаю.