«То было давно… там… в России…» - [142]

Городовой быстро ушел.

Высокого роста, дебелая, вскоре стояла передо мной северная красавица, как икона, и, посмотрев, обняла меня обеими руками за шею и расцеловала три раза, как бы христосуясь. Сказала:

— Григорий сызмальства знаком был, а подруга моя его отбила. А она шлюнда была… А вот я своего дождалась. Хотя поздненько немного, мне уж двадцать шесть….

На пристани раздался свисток. Я увидел там людей в мундирах. Городовой побежал туда. Потом быстро вернулся:

— Ваше благородие, не хотите ли поглядеть: на той стороне семга человека убила.

Серов, смотревший издали на все мои беседы с городовым и с его женой, подошел и говорит:

— Что такое, Костя, тут происходит?

А на пристани пристав Репин, доктор и какой-то судебный чин. Мы сели в лодку. Я рядом с приставом Репиным.

Я рассказал ему о моей встрече с городовым Григорием на Новой Земле.

— Ну и дурак, — говорит. — Так все и было. Он мне, действительно, прямо в морду… Что вы скажете? Ну, его и сослали, а я все думаю — за что? За женщину. Я хлопотал-хлопотал… Дурака вернули. У него и еще одна заслуга есть: никто так под закуску рыбу засолить не умеет, как он. Под водку. Ценить надо…

На плоском песчаном берегу толпились рыбаки у огромных сетей.

На песке отмели лежал молодой парнишка, мертвый, с полуоткрытым ртом. Рот полон крови. В стороне лежат семги, и ближе к нему одна, очень большая. Голова у нее разбита. Вынимая сеть^[390], она выскочила из мотни и, кружась, приближалась к воде. Паренек, чтоб не ушла рыба, бросился на нее, лег, в борьбе она, ударив хвостом, расшибла парнишке грудь…

Утеха

Ехал я из деревни осенью. Вагоны битком набиты. Время смутное, поезда подолгу останавливаются на станции.

Наконец, поезд и совсем остановился в 12 часов ночи, на станции Вышний Волочек. Я пробрался по вокзалу между спящих на полу пассажиров. Ждут поезда. Духота, ругань.

Я пошел искать гостиницу в городе. Стучу в дверь на крыльце, долго не отворяют. Наконец, какая-то пожилая женщина с фонарем в руках, боязливо поглядывая, пустила меня в сени со словами:

— Время такое, не знаешь, кто и что…

— Нет ли свечки зажечь, — сказал я хозяйке, когда она проводила меня в мой номер.

Хозяйка вскоре принесла мне огарок восковой церковной свечи:

— Вот у иконы взяла — а то больше нет.

Я устал — ехал целые сутки — и когда устроился на шаткой постели, заснул было, но внезапно проснулся: слышу, за стенкой, в соседней комнате, кто-то говорит с расстановкой.

— Социализм, милитаризм, капитализм, монархизм… ух, ну и до чего ж надоело… Все ты такие слова говоришь. Ну, чего ты ворочаешься там, — спи…

Кто-то шумно вздохнул за стенкой, помолчал и заговорил снова:

— А еще — народник… Какой ты народник, когда у собственного дяди из письменного стола две тысячи семьсот свистнул… А еще учился… Чему ты учился? Четыре месяца, говоришь, сидел, за идею страдал… За какую такую идею? За свободу, говоришь! Знаем теперь, за какую свободу… А я, твой дядя родной, за тебя, бродяга, в училище техническое платил… А ты что?.. И велосипед утащил, и чемодан с платьем, и серебряные подсвечники 48-й пробы, и деньги… Молчишь, значит, правда…

Я вот неволей слушаю из моего номера и думаю: «Молчит племянник-то, ни гу-гу. Должно быть, и правда, что виноват. Не нравится правда-то — молчит».

— А кто тебе, — слышится тот же голос за стеной, — кто тебе абонемент в оперу достал? Я достал. А ты ходил? Нет, продал абонемент, сукин сын… Полное собрание сочинений графа Льва Толстого на именины тебе кто подарил? Я подарил. А ты только заладил: капитализм, социализм… Ох, горе… Дурачина…

А дурачина только — легонько вздохнет, повернется.

— Женился, — продолжал сосед, — а спросил дядю? Нет. Ну и на ком женился, па-а-звольте спросить. На девке, гулящей. Дурак.

«Черт знает, действительно, должно быть, дурак», — думаю я о молчаливом племяннике соседа по ночевке.

— А когда я спрашивал тебя: кто она, — ты, дурак, молчал… в карты стал играть, целые ночи просиживать… Олух ты, и все… А еще третьего дня пришел и говоришь: «Товарищ дядя». Ну что за сукин сын, думаю. «Товарищ!» — это я-то, ему-то, мазурику, товарищ. «Товарищ племянник, а как вы это в мой письменный стол залезли?» — «Извиняюсь, — отвечает, — ничего подобного, товарищ». Ах, сукин сын!

Сосед помолчал, а потом опять слышу:

— Нигилизм, демократизм, чертовизм. Завел, олух, свою шарманку… А кто тебя лечил? А кто обувал, одевал? Все я. А как балык-то любишь, навагу, слоеный пирог, блины с икрой.

В комнате соседа при этом кто-то протяжно и сладко зевнул. Потом вдруг слышу, дядя говорит:

— Спи, чего лезешь…

«Должно быть, проснулась совесть у племянника», — думаю я. Молча перед дядей прощенья просит.

— Кто такой, — продолжал, между тем, дядя, — рожу Карла Маркса мне в иконостас вставил? Ты. Кому же больше… Ах, угробит он, угробит меня.

Помолчав, сосед опять заговорил:

— Дядя ему — все равно: ночью пришел. «Где был?» — спрашиваю. «Бабушку революции встречал». Вот тебе и ответ. На кой ему черт сдалась эта бабушка? А завтра — дедушку будет встречать… Бродяга, Наверное, все в карты дует…

В это время племянник сильно заворочался в углу и жалобно вздохнул.