«То было давно… там… в России…» - [129]

— А что же ты, — спросил я, — эдак чудно голову хворостом закрываешь? Что такое это?

— Это… Это вот и есть тут самое мое мошенство… Приходили ко мне много. Ну, знаешь, жалеют, расспрашивают — где жена, да как жена, да что жена. И заметил я, что люди будто рады, что такая беда со мной. На слове жалость, а у самих пересуды и злорадство. Тогда стал я людёв бояться, ну, и взял я голову-то свою метлой и сделал. Право слово — метлой… Да по лесу, а то вечером по дороге — иду. Как кого повстречаешь, как кто увидит меня — метлу то есть — просто беда… Бежит… А потом слух прошел, что в лесу-де Блуднова человек, без головы ходит; не человек, а одна метла. Может — леший. Никто в лес-то ко мне нипочем и не идет. Вот я как…

Старик весело рассмеялся.

— А и сам тоже, бывает, побегу кое за кем попугать, — прибавил он, подмигнув мне. — Ну, по всей округе слух и пошел: Метла да Метла… И говорить стали, что ежели той Метле, то есть мне, значит, хлеба или чего бросить, то Метла и не трогает. Бабы, смотри, и бросают… Вот тут и есть мое мошенство…

Старик приятно и лукаво посмеялся, потом умолк.

— Барин, — внимательно посмотрев мне в глаза, сказал он тихо, после молчания. — Чем жить, скажи?.. Я животина, тоже человек. Есть надо… Блуднов что ж даст? Видит долю мою бедную, да купец крепкий… А гармонисту тому дают — слыхал от попа: хорошо живут… Дочь замуж вышла — тоже хорошо. Трое уже детев… А я, Метла, верно, сторож лесу… Ну, встречные и хлебца бросают, спасибо… Кто что… Вот ты малинку купил, а там лисицы шкурку продам за рупь. Ну, и живешь… Люблю я лес, и чего он сказать может, так того и пересказать нельзя: лес-то. Так и душу до дна нельзя увидать… Не велено.

Растроганный его рассказом, я сказал:

— И я лес люблю… Скажи же мне, милый дед, что тебе лес говорил…

— Лес-то что говорил… Много он мне, барин, говорил… Да вот, однова сказал он, лес, что он тоже вроде гармониста, и песни поет, и людям утеха, отрада души и покой… А его вот рубят… И уйти ему нельзя от людей… Стоит лес, краса… А вот жена-то из лесу ушла. Любовь ее увела…

Старик помолчал.

— Все же нехорошо, что она покинула тебя, — сказал я.

— Чудак ты, барин… Ты-то подумай, что ведь ей в лесу скучно было, леса-то она не любила, понял. Лес ей все равно что ничего. Значит, и я ей тоже все равно что ничего… Эх, чудак ты, право, барин…

Ночью я спал на сене в сторожке. Рано утром дед ушел, и я его больше не видел.

Дома я рассказал крестьянину Павлу, охотнику, что видел Метлу.

— Неужто, — удивился он. — Вот, поди, напугался.

— Да, — пошутил я, — напугался, чуть не помер…

— Ну что ты, ведь вреда от него нету. Так, попугивает, более ничего. За малиной в лес — там по оврагу ее много — бабы пойдут, и лепешек, хлеба берут с собой. Метлу, как увидят, то бегут и бросают ему поесть — кто что.

— Павел, ну подумай — если у него головы-то нет, чем же ест он лепешки, хлеб? — спросил я шутливо.

Сметливый Павел понял, что я шучу, и лукаво ответил:

— Пупком, говорят, ест. У него пупок с зубами, вот что. Это мне майор в Караше, в трахтире, пьяный говорил: конечно, у него, говорил, зубы там, в пупке то есть… Вот это-то и есть удивление.

Крыша Мира

Далеко пролегли пустынные степи…

В выси гор загорелись утренними огнями вершины Гималаев. Кондоры плавно кружатся в утренней мгле.

Я долго ехал пустыней Гиндукуша из последнего кишлака Памира. Устал и я, и две красавицы дивные, мои лошади. Они идут тихой ходой. Уже погасли звезды ночи, и утренняя свежесть засияла на небесах…

Скорее бы добраться до жилья: ведь бутылки с зельтерской водой, обмотанные проволокой, лопнули еще вчера днем в сильной жаре, а как быть без воды в пустыне… Скорее туда, к этим огромным, тихим холмам гор. Тайными глыбами, далекими тенями уже видны они. И там — Крыша мира…

Еду, еду, ровно стучат копытцами мои красавицы — Кыс и Карагес, по твердой земле пустыни. Орлы с голыми шеями медленно взлетают и кружатся надо мной. Есть что-то злое и мрачное в их спокойном полете.

Я чувствую вдруг, как я совершенно одинок в пустыне… Куда я заехал!.. Вдруг вспомнилась мне Москва. Как хорошо в Москве… Лучше мне было бы вернуться из Самарканда.

Но так хорошо ехать верхом куда-то… К самой Крыше мира…

Сидит целая куча кондоров, выгибая шеи. Я перехожу на рысь, я чувствую, как пахнуло чем-то тлетворным, и вижу, подъезжая ближе, серые груды, трупы верблюдов. Их три.

У третьего верблюда, который дальше других, как будто сидит сарт в чалме и все кланяется, как бы молится.

Вдруг я остановился, быстро достал из мешка, с соседней лошади, маузер: я вижу — барс откинулся от трупа верблюда, побежал тихонько. Стреляю, передвинул патрон. Огромная куча кондоров сначала побежала по песку, потом поднялась в воздух, качая огромными крыльями. А барс все ближе, ближе: он бежит на нас… Я выстрелил опять и услышал над собой шум крыльев. Барс исчез, но издали я увидел как бы темную кошку, которая прыгнула кверху, хватая птицу.

Лошади сами понесли бешеным карьером. От неожиданности я потерял стремя.

И долго несли они меня по степи…

Забрав влево, едва слушаясь меня, они перешли на иноходь.

В цветных опалах блистают вершины гор. Они громадны. Во мгле глубокой дали, под горами, я вижу как бы темный шар. Там — карагач. Карагач — это дерево. Там, значит, вода, пристанище…