«То было давно… там… в России…» - [128]

И на лице старика, хозяина моего, показалась довольная улыбка.

В лесной сторожке

После жаркого дня возвращаюсь с охоты. Собака моя, Феб, идет около ног, высунув язык.

Спускается сумрак на дали лесов, но над ними еще алый след погасающей зари. За мелколесьем далеко видна четкая полоска Вепрева озера. Засыпают далекие леса…

Я иду тропой, по краю поруби. Высокие желтые травы, пни и гущи пышно-розовой дремы. Стрекочут без умолку кузнечики, пахнет травой и медом. Передо мною взлетел ночной ястребок, козодой, и, резко затрещав, пропал в воздухе.

Далеко я зашел, надобно завернуть к лесу, там где-то недалеко есть сторожка.

Кажется мне, что я уже был прежде в этом лесу. Вот в той стороне должна быть сторожка. Я долго иду краем леса.

Темнеет, а сторожки все нет. Должно быть, не туда попал. Заблудился.

Вдруг Феб отчаянно, со злобой, залаял, пятясь мне в ноги. Он что-то видит перед собой. Я смотрю вперед — ничего нет, а Феб лает, и шерсть на спине ощетинилась. Я поднял ружье, но ничего не вижу. Пошел в сторону. Феб, идя со мной, бросается назад, ворчит и лает. «Что такое, — подумал я. — Не медведь ли?» Остановился, вложил в ружье патроны картечи…

Кругом тишина. Стрекочут кузнецы, и над мелколесьем в лиловой мгле начинающейся ночи круглым красным шаром вышел месяц. Потемнела земля.

Внезапно я услышал шум колес. Впереди дорога, кто-то едет. Я вышел на дорогу и увидел там белую лошадь и телегу. В телеге лежит парень. Я крикнул:

— Подвези, молодец.

— Садись, — ответил парень.

Поехали.

— Застрелил чего? — спрашивает парень.

— Жара была, — отвечаю. — Вот один бекас.

— Чего это? — засмеялся парень. — Чего, право, неужто ешь эту малость? Приезжай на Вепрь, к нам, что утиц — массая^[371]. А это чего…

Справа шел большой лес. Месяц освещал дорогу. Я увидел, наконец, спрятавшуюся в лесу избу сторожа, слез с телеги и попрощался с парнем. В окнах сторожки не было огня. Я отворил дверь и вошел в избу. Темно. Я спросил громко:

— Есть кто дома?

Мне никто не ответил. Как-то грустно стало мне, когда я зажигал спичку. Я поискал, нет ли свечи или лампы, и ничего не нашел. Луна освещала в окна край стола и угол темной печки. Я сел около стола на лавку. Что-то было тоскливое и жуткое в этой бедной избе, по которой бродил свет луны.

Феб опять заворчал, и мне показалось, что в сени кто-то вошел. Послышались шаги, отворилась дверь, и на пороге показалась странная и страшная фигура.

Это был человек в сером армяке, с тусклым фонарем в руках, но из ворота армяка вместо головы… торчала метла — пучки хвороста. За плечами невероятного человека висела одностволка.

«Что за чертовщина», — подумал я.

Человек расстегнул армяк, посыпались сучья… И белая, лохматая голова старика и его смеющееся лицо показались среди рассыпанного хвороста.

— Эх, чего, барин, ты, а? Что, на охоту приехал али заплутал?

Странный старик говорил, весело смеясь:

— Вот рад… Сейчас чайник растоплю, чайку попьем, рад тебе, барин… Помнишь, малинку купил у меня… Два выводка тебе показал… Награду ты дал, голову сахару купил… И сейчас грызу.

Старик снял армяк и ружье, повесил их на гвоздь. Он достал лампочку из кладовки, зажег ее и стал хлопотать у печки. Потом разложил на столе сахар, лепешки, бурак с черникой.

— Метла, брат, я, вот кто, — сказал он внезапно и засмеялся. — Да как быть, барин, скажи? Хозяин леса-то, Блуднов, купец, приедет в три года однова, даст пятерку, и все тут, а то редко-редко трешник пришлет… Старый-то, когда помирал, на-ка, 25 рублей через попа прислал. Совесть, знать, взяла. Ну, да Бог с ним. Купцы-то крепкие. Сын-то еще хуже… Сорок пять лет у них сторожу… Как жить, скажи? Сторожи лес, а лес велик. Вот и живешь, хлеб жуешь… Да, метла, метла мне помогает. Я в лесу-то тебя видел давеча. Только пужать не хотел и боялся — стрельнешь. Собака твоя лаяла горячо. Ну, а я ни гу-гу. Стою — смотрю… Постой, барин, забыл… У меня вот есть гостинец еще.

И он достал маковых лепешек в сахаре.

— Это бросили мне бабы, — сказал он. — Метле, то есть, чудному…

Видимо, сторож был рад, что я зашел к нему. Я достал из ягдташа коньяк, ветчину, коробку сардин и с жадностью стал пить чай, угощая и старика.

— Хороша этта у тебя наливка, эх, хороша с чаем, — сказал старик, подогревая еще один чайник.

Я помазал ветчиной хлеб и дал Фебу. Старик погладил его.

— Спутал я тебя, собака… А хорошая у тебя, барин, собака, чуткая.

Выпив и закусив, старик разговорился:

— Эх, и жисть здесь… Давно живу здесь и женат был допреж. И дочь была, и сейчас жива… Жила жена, значит, здесь со мной, и однова зашел человек, вот, как и ты, только гармонист… Ходит, значит, по деревням прохожий человек. Играет по свадьбам. Ну и играет, ну прямо душу отдашь, и гармонь у него в сорок ладов. Из себя тоже казист, хорош, и казакин суконный, и шарф красный шелковый на шее. Сам черный и кудрявый. Грамотный… Играет так ловко, жена слушает и плачет… Он и жил у меня тут, и жену у меня увел… Записку оставил. Я взял записку и пошел на Вепрево к попу. Тот мне читает. Написано: «Прости меня, добрый человек, Христа ради. Я так влюбился в твою жену, и она тоже, что оставила дом твой, и оба мы убежали. Жить не могу без нее…» Влюбимши, значит… Ну, подумал я, поплакал маленько. И верно, думаю, пускай, значит, надо так… Что я, жисть моя бедная — сторож, а он из сердца слезы зовет, горячие слезы. Пущай жисть их будет… Живу в лесу, ничего не знаю, чисто зверь. А он, гармонист, душу человечью тешит. Пущай… И дочь тоже ушла, к попу в няньки поступила. Один я стал. Одному мне стало лучше.