Ткач - [46]

Комната была такой же, как и всегда, только стены, обитые пурпуром, словно бы плыли, покачивались в прозрачных волнах. Бархатные подушки превращались в гигантских крабов и разбегались перед ним. Он шел, не касаясь стопами пола. Он видел лишь смутные очертания и плети саосского сияния. Он чувствовал, что его сердце вот-вот лопнет, и спасти от этого может лишь…

— Не трогай!

Он вздрогнул, но не стал отводить взгляда от девушки в черном. Подол и манжеты её платья были покрыты белыми узорами, вышивка двигалась, жила, символы светящимися пауками скользили к полу, к её тонким пальцам. Она протянула руку навстречу. Он улыбнулся. Мягкие нити становились шире, плотнее, ослепительные ленты света тянулись от её ладоней.

— Не трогай!

Черной стрелой перебиты спирали свечения. Он даже не видит того, что происходит, он только чувствует. Чувствует, как меняется запах воздуха ворвавшейся приторно-сладкой нотой, чувствует, что цвета становятся излишними, стекают грязными лужами по зрачкам куда-то в черноту его груди. Он не смотрит, взгляд его бессмыслен и слеп. Мир умещается в точку. Еще один мерцающий паук тянется всем своим существом к его пальцам, но в мгновение касания рассыпается прахом у складок черного платья. Слепота уходит, чтобы разорвать тишину криком ужаса. Её узкие ступни. Босые ступни, запутавшиеся в шелке. Сил, чтобы заглянуть в её лицо с надеждой, нет. Надежды нет.

— Ты убил её…

— Идём. Пора тебе понять абсурдность всего того, что ты устроил сейчас.

— Я не могу. Отпусти меня.

— Я не могу, — отец словно бы наелся, а его просили угоститься еще одной порцией. — Ты утомил меня.

— Но почему?!

— Потому что ты сын своего отца.

И он вышел. Вышел вслед за отцом. Не обернулся. Не прикоснулся. Не вздохнул.

Пространство съедено тьмой. Ничего нет, кроме темноты, пушистой и ядовитой. Время прекратило существование. Жизнь испарялась мертвенным холодом взгляда. Черты обострились. Он смотрел на свое отражение в зеркале. Его черная гладкая поверхность выхватывала только бледность и мрак зрачков.

— Что ты делаешь?

— Смотрю.

— Ты не увидишь ничего, пока не создашь что-нибудь.

— Я не могу.

— Можешь. — ладонь учителя опустилась на плечо. Фин обернулся, но никого не увидел за спиной. — Можешь уйти от боли.

— Но как?

— Твоё сердце станет основой созидания.

— Оно принадлежит мне, больше никому.

— И ты навсегда останешься лишь блеклым пятном на зеркале Саосса, размывающимся с каждым мгновением. Этого хочешь?

— Он убил её…

— Он, а не ты. Ты должен быть сыном своего отца. Должен подняться и сделать хоть что-то!

— Мне больно, — слезы изъели щеки.

— Это не оправдание.

Тьма давит на плечи всё сильнее. Зеркало не выдерживает, морщинится трещинами, скулит — и лопается. Брызги осколков — прямо в лицо — режут, крошат, рвут в кровь. Не кожу, само сердце. Сердце, которого больше нет.

Глава пятая

Каждый кошмар что-то надрывал в нем. Уничтожал и — очищал, словно сходила шелуха. Фин который час сидел в постели. Вставать не хотелось. Он только молча смотрел в одну точку, время от времени прикасаясь к лицу, словно отыскивая шрамы, которые должны были остаться после рвущих осколков.

Сон исказил правду. Иначе быть не могло. Тогда он просто ушел, а она осталась. И он жил только благодаря мыслям о ней. Фин улыбнулся. Её волосы были светлыми, а глаза карими. Совсем не похожа на тех девушек, что он видел прежде. Красивая. Словно выточенная из снежного наста. Тающий с каждым теплым вздохом мираж. Такой она была. И Фин надеялся, что однажды отыщет её, куда бы ни спрятал девушку отец. И её имя он произнесет не раньше, чем коснется её пальцев. Её имя… Имя… Фин пытался, но не мог вспомнить. Ему казалось, что вчера он мог бы с легкостью отыскать его в памяти, но сегодня… Или вчера у него тоже не получилось бы? И месяц назад не вышло бы. Имя стерлось. Имя стерли.

Фин сосредоточенно смотрел в стену, словно буквы могли проступить на гладкой её поверхности. Он вскочил и вышел в коридор. Углы, исписанные иероглифами, скалились: попробуй, подойди, растерзаем. Фин опустился на пол, обвел пальцем полукруг у своих ног, сияние прозрачной завесой поднималось из линии, переливалось, искрило синим. Фин доказывал знакам, кто он такой. Буквы дрогнули, но не сдались…

Фин вглядывался с собственную суть, покачивающуюся в воздухе саосским сиянием. Там, в ней, скрывалось то, что желали сказать ему кошмары, кошмары и были ею, она же не была кошмаром, она лишь не могла больше удерживать то, что однажды было запечатано. Имя девушки, которую Фин любил всем сердцем, имя навсегда ушедшей, имя, заставившее его изменить правду в себе, облачая её в хоть и унизительную, но мягкую ложь. Ложь, в которой она осталась жива. Ложь, в которой любовь сломалась, но не прервалась. Ложь… Всё это ложь!

В слабо подрагивающей синеве Фин видел лицо учителя, видел, как сам наносил заветы на свою душу, видел свою улыбку, видел, как отводил глаза тот, кто хотел помочь ученику. Как он мог такое сотворить с собой? Как он мог спасаться забвением? Почему был настолько слаб? И тут сознание затопила жгучая боль. Её… нет. Её нет ни в Саоссе, ни в одном из эфиров, её душа слилась с Полотном так давно, что и точки смешения не найдешь. Столько лет… Столько лет! Фин упал на пол. Слезы были бы спасением, но глаза оставались сухими, только отчаяние и презрение затопили всё. Воздух раскалялся, сияние билось, сворачивалось спиралью, изгибалось дугой, истончалось, пульсировало вокруг тела Фина, потерявшего сознание.