Титаника - [4]

Сто двадцать семь человек поднялись на «Титанику» в Кингстауне, в том числе ирландская поэтесса Эмили Уоррен и ее тетя Августа. Эмили прошла передо мной маленькими крадущимися шажками. Было бы излишним романтизмом воображать, будто я из-за нее остался на борту «Титаники». Может, и так, но я тогда так не думал. Просто мне вдруг показалось невозможным покинуть «Титанику» и ее две тысячи двести пассажиров, чтобы спасти свою шкуру. Какую шкуру? Разве она еще будет у меня, когда корабль потонет? Не будет ли преследовать меня трагическая судьба, которую я откажусь с ними разделить, моя судьба, их судьба, одна на всех? Может быть, я ощущал голод. Я больше доверял поварам судна, чем плохим поварам Кингстауна. И счел глупым променять большой ресторан с даровыми деликатесами на сомнительные трактиры, куда меня будет заносить по дороге в Париж и где мне придется платить за все, вплоть до последней мелочи. Мне казалось, что библиотека палубы «С» зовет меня, как сирены Одиссея.

Итак, я вернулся в каюту «Е104», положил багаж и взбежал по лестнице в ресторан. Филемон Мерль, казалось, ничуть не удивился, увидев, что я сажусь на свое место напротив него. На другом конце стола был М. Хоффман, который путешествовал с двумя маленькими сыновьями. Он сразу же тихо удалился, угадав, что может нарушить то, что он начал звать интимной задушевностью, оur privacy,[3] как говорят британцы.

— Я был не уверен, что вы сделаете эту глупость, — сказал Мерль, наливая мне вина.

На борту «Титаники» дети пили воду и молоко, женщины — воду и чай, мужчины — кофе и пиво. С четырнадцати до восемнадцати. Это были англосаксы. Вино пили только французы и богатые, которые хотели им подражать.

Я развернул салфетку и положил на колени. Мы пили за жизнь, Мерль и я, и, когда Эмили Уоррен и ее тетя Августа вошли в обеденный зал, усталые и отрешенные, я понял, что сделал правильный выбор, и почувствовал огромное счастье, счастье покоя и примирения со своей участью.

— Что вас убедило вернуться? — спросил Мерль.

— Гастрономия.

— Вот за что я люблю французов! Мы не уверены, Жак, что «Титаник» потонет, но я буду удивлен, если он благополучно прибудет в Нью-Йорк и даже если он вообще туда доберется. Только что, в Парижском кафе, я слышал беседу трех дам, которая меня насторожила. Речь шла о некоем Лайтолере. Это офицер во втором классе.

— У него что, тоже нервы шалят?

Я рассказал Мерлю о моей странной утренней встрече с капитаном Смитом. Детектив сказал на это:

— Страховая Атлантическая компания СО по моему совету предупредила начальство «Уайт Стар», что Смит в полном нервном расстройстве, но это не помешало им доверить ему «Титаник». Черт-те что творится в этой компании. Везде полно идиотов — что в конторе, что на кораблях.

Берясь за закуску — сельдь со сметаной, — Мерль сказал (одним из главных удовольствий в его жизни было говорить с полным ртом):

— У Лайтолера, говорили эти дамы, строгий принцип: в случае крушения спасать сначала женщин и детей.

— Это кажется логичным.

— Какая логика? Это логика не экономическая, так как за билеты платили мужчины.

— Галантность.

— Галантность не имеет абсолютной ценности. В Библии ничего не сказано о галантности. В Коране тоже. Не говоря уже о «Капитале» Маркса. Одна из дам добавила, что если пассажирка «Титаника» хочет избавиться от своего мужа, она должна: а) подстроить кораблекрушение и б) быть со своим мужем на стороне палубы под командованием Лайтолера. Потом они смеялись. Там были мадам Андрезен, мадам Корк и мадам де Морнэ. Датчанка двадцати пяти, американка двадцати девяти и француженка двадцати четырех лет. В бортовых книгах я посмотрел возраст их мужей, господ Андрезена, Корка и Морнэ: шестьдесят семь, семьдесят пять и семьдесят два года. Не правда ли, подозрительно? Жак, один совет: при аварии идите на правый борт, потому что Лайтолер будет на левом.

Глава 5 Поэтическая встреча

В четверг одиннадцатого апреля одна тысяча девятьсот двенадцатого года я впервые заговорил с Эмили Уоррен. Я ее нашел в библиотеке. Присев на край кресла, девушка читала Теккерея (скоро она заменит его Шелли, а затем предпочтет Уитмена). Я любовался ее маленьким белым овальным личиком и большими карими глазами. Ее темно-каштановые волосы были разделены более или менее ровным пробором и собраны на затылке в узел, как у йоркширской учительницы. Мне нравился ее большой лоб, усыпанный юношескими угрями. У нее был маленький прямой нос и сжатый рот. Она была в строгом темном платье, скрывавшем ее тело на три четверти. Полная противоположность Мэдлин Астор, потому-то я и влюбился в нее, и это мне позволило говорить с ней свободно. Я предложил ей моего Марлоу. Она подняла глаза и спросила, нет ли у меня бутылки джина. Она англичанка или ирландка?

— Ирландка, конечно. Иначе я на вас даже не посмотрела бы. А вы?

Я предложил ей угадать. Сначала она подумала, что я — канадец, потом — француз, и, когда я пригласил ее попить чаю в кафе «Веранда», поняла, что я — парижанин.

— Англичанин, — сказала она, — предложил бы мне стакан бордо в Парижском кафе.

Она презирала Париж, города и в целом планету Земля. Одно искусство, по ее мнению, достойно было существовать, да и в этом она не была полностью уверена. Что она будет делать в Нью-Йорке? Писать, как и везде. Ведь она — поэт. Поэтесса. По ее словам, лучшая ирландская поэтесса своего поколения. Это по меньшей мере то, что говорили большие критики о поэзии Дублина после появления ее двух первых сборников: «Gipsies» и «Too much melancholy».