Тит Беренику не любил - [29]

После спектакля Мольер представляет его королю. Жан запрокидывает голову и словно вчуже слышит, как говорит, очень тихо: «Я стану вашим голосом, сир». На этот раз, по крайней мере, король его увидел. Может, даже услышал. И удостоил беглой улыбки. Дело движется, подумал Жан, не быстро, но движется.

А через несколько дней, стараниями Мольера, выходит «Фиваида» на бумаге. Держать в руках свое детище, читать на обложке свое имя — ни с чем не сравнимое чувство. Жан тащит книжку в трактир, поднимает стакан, пьет на радостях. Обменивается долгим взглядом с Никола, точно перекидывая мост между ними двумя поверх всех остальных. В шуме и гаме говорит, кого выбрал в герои второй пьесы. С Александром Великим он наверняка не прогадает. Царь Александр за десять лет завоевал полмира и основал семьдесят городов. Он говорил по-гречески, учился у Аристотеля, прочел всего Гомера.

— Явись он сейчас между нами, мы могли бы говорить с ним и понимать друг друга.

— Только не превращайте его в идеального кавалера, — советует Никола.

Жан любит, когда Никола вот так отечески ворчит на него, скрывая за недовольной миной восхищение перед великим будущим друга, в которое свято верит. Все, с кем он до тех пор был связан, хотя и восхищались им — или, возможно, потому, что восхищались, — смотрели на него сверху вниз, с высоты своей знатности или твердой веры. Все, кроме Никола. Дни идут, а мысли его неизменны: Жан — великий талант, непревзойденный поэт, его ждет слава.

Новый герой послужит образцом для молодого короля. А развивать сюжет Жан волен, как ему угодно, в том-то вся и прелесть. Он, разумеется, прилежно штудирует всех древних авторов, однако новая свобода искушает его перо: он берет что приглянется, изменяет факты на свой вкус. Даже придумывает некую царицу. Былой пиетет перед писателями испарился, теперь он чувствует себя на равных с ними, он сам один из них. Он составляет план, выстраивает действие — чем проще, тем лучше, распределяет нагрузку по актам. В центре пьесы — любовь, соперничество царей, измены и, главное, милосердие. Войны и битвы побоку, тем более что юный король в них еще не участвовал. Из замечаний Никола он принимает только те, что ему на руку. Тот, пораженный железной волей друга, подчас только смотрит и молчит. Или, чтобы поддеть, высмеивает его склонность к излишне галантному стилю, а Жан в ответ: «Не беспокойтесь; это ровно то, что нужно; увидите, когда увидите». Однако это лишь салонные каламбуры, на самом деле Жана по ходу сочинительства волнует другое: тот миг, когда бесперебойный поток галантных стихов вдруг глохнет, отлаженный механизм замедляется и рождается особая, спонтанная, вольная, как ветер, строка.

— Душа вдали от вас не вынесет разлуки[43], — произносит он вслух, изумленный, как будто не он сам, а кто-то другой написал этот стих. И никому, включая Никола, он не рассказывает о подобных всплесках. Как и о том, что идея сделать стержнем всей пьесы любовь — не просто дань моде, а нечто куда более существенное. А не рассказывает потому, что ему пока не хватает слов и ни решимость, ни навык пока не созрели, — одна интуиция. Тут все, думает он, зависит от нервной системы, от того, как видишь любящих, воспринимаешь ли сам этот импульс и понимаешь ли скрытую пружину их поступков. И вот однажды утром, обложившись тетрадями, он составляет трехэтажную схему.

Самый нижний этаж — фундамент.

В Пор-Рояле ему внушили мрачное, как ночь, представление о человеческой душе, исключающее всякую надежду на спасение и благодать, — и вот уже сколько лет он старается заглушить его заботами о насущном и каждодневном, чтобы как-то скрасить жизнь. Но оно остается в нем неясной тенью, в которой слились лицо тетушки, худая фигура Амона и даже силуэт юного маркиза под луной.

Этажом выше — скопление всего, что он читал. И тут на первом плане — скорбящая Дидона. Что бы ни пел Гомер и все галантные поэты, любовь снедает сердце человека и дает только мнимое счастье.

А что же выше, на самом верху?

Что-то такое, что никак не выразить словами и что он только изредка, глубокой ночью и изрядно выпив, пытается передать Никола. Размахивает руками, мечется, стараясь высказать свои чувства, выговорить подспудные идеи, они владеют им, клокочут в нем, он ими одержим, но они для него самого остаются невнятными. И, мучась немотой, в конце концов вздыхает:

— Как написать о том, чего сам не пережил!

Никола возражает: настоящий писатель не должен из-за этого смущаться. Когда это поэзия питалась жизненным опытом?

Жан соглашается, на время успокоенный, и трехэтажная постройка отдаляется, уплывает, как судно в открытое море, однако взгляд его прикован к зияющей пустоте на верхнем ярусе, он изображает ее на бумаге огромным пробелом.

И все же, следуя советам друга, он заканчивает «Александра», отгоняя мысль о стержневой системе и обходясь общепринятым. «Сто царств и сто морей нас будут разделять, Быть может, от тоски исчахну я, как знать…» В этом месте он исправляет: «И вскоре вы меня начнете забывать…»[44]

Но про себя твердит: все это выдумки, сплошные выдумки. У него в них иногда побольше красоты и силы, чем у других, но все равно — это выдумки, и только.