Тит Беренику не любил - [27]

— Антитеза необходима для симметрии, но я хочу, чтобы она была глубинной, касалась самой сути; не только выбора, который герои вынуждены сделать в данную минуту, а их человеческого естества, чтобы в ней проявлялся конфликт, отражались терзания.

— Опять вы со своими непонятными идеями! — говорит Никола. — Однако же вы правы: страсти у Корнеля уж очень напыщенные.

Жану не нужно, чтобы его понимали, ему нужно другое: чтобы ему сопротивлялись, стояли против него стеной, а он бы в этом противостоянии оттачивал свое оружие, развивал свои взгляды. В том числе на любовь. А что он может сказать о любви, — он, кому знакома, да и то не очень, только любовь к Богу? Как построить интригу на чувстве, о котором он только читал? Вылепить целую пьесу из того, что ничью жизнь не заполняет целиком и чему ни один человек не придает такой огромной важности? Ни сам он, ни его друзья, ни принцы, ни король. И все-таки он утвердился в том, что главной струной, как у Вергилия или Овидия, должна быть любовь. Начитанности вполне хватит, уверяет его Никола. Он соглашается, но думает, что было бы неплохо опереться и на опыт: полюбить самому или хотя бы посмотреть со стороны.

— Хотите, я для вас влюблюсь? — смеется Никола.

Жан отмечает в тетради, какие стихи у Корнеля чересчур многословны, а какие, напротив, отрывисты. И перекраивает их — любое упражнение впрок! Но иногда придраться не к чему — безупречно, тогда он пишет восхищенные заметки на полях. Если бы он видел в Корнеле только старшего мастера, это избавило бы его от зависти и лишних огорчений. Он вырос рядом с наставниками, они его сформировали, воспитали, хотя он помнит, что и их ему порой хотелось оттолкнуть. Но с той поры, как он покинул Пор-Рояль, все изменилось: теперь он один против всех; с одной стороны — он и его честолюбие, с другой — остальные, и все они — его соперники.

Однажды Франсуа позвал Жана в театр, на спектакль, где его знакомая актриса играет главную роль. Жан смотрит на нее и думает, что после представления к ней можно будет подойти, даже притронуться. Слушает ее голос и уже представляет себе, как она разучивает его монолог, вбирает в память его стихи, как любые другие, и выпускает их оживленными плотью и чувством. К последнему акту он уже одержим этой мыслью: увидеть, как все это будет, задать исходную субстанцию и управлять ее преображением.

В уборной молодой актрисы толпится множество народу; Жан только смотрит на нее, слушает комплименты, которыми ее осыпают со всех сторон, — а Франсуа всех превосходит в виртуозности. И вдруг, не говоря ни слова, протягивает руку и касается ее руки. Она поднимает глаза, улыбается. Под его пристальным взглядом теряется и не находит слов. «Ну если я могу ее смутить, то смогу и заставить играть, как мне нужно».

С остервенением он снова принимается за пьесу, находит, что в ней слишком много орудуют клинками, избавляется от них, вычеркивает добрых две сотни стихов. Искусство композиции, на его взгляд, похоже на искусство соблазнять: один жест и даже одна пауза может оказаться действенней, чем сотня телодвижений. Перед глазами вновь и вновь всплывает красивое лицо актрисы. Он еще больше упрощает схему — правило трех единств священно, как Писание. Недаром Аристотель говорил: если театр хочет выражать душу народа, он должен быть образцом умеренности. А у Корнеля сплошь и рядом перехлесты. Особенно в «Сиде». Как будто он ребенок или, хуже, человек необузданный. Жан хочет, чтобы все в его творении было расписано прозрачно, ясно, четко и чтобы, как на карте, были прочерчены границы.

Он вновь встречается с актрисой — в компании друзей, потом наедине. Держа ее в объятиях, прикидывает про себя: пожалуй, маловата ростом. Зато пластична, полногруда. И ему представляется, как, вопреки естеству, стихи, которые он шепчет ей в ухо, попадают прямо в рот и наполняются мерным звуком. Он говорит ей про пьесу — она согласна помогать. Его честолюбивые планы теперь сопряжены с телом этой женщины, он уже сам не знает, чему радуется больше: надежде на успех или предстоящей ночи любви. Да и не хочет знать.

Тетушка, конечно же, прослышала, с кем он водит дружбу. Жан иногда диву давался, как быстро доходят слухи до Пор-Рояля, хотя и знал, что в столичных светских салонах уйма тамошних сторонников. Тетушка пугает его адом, вечным проклятием. Плачет, умоляет. Жана бесит такая манера заботиться о спасении чужих душ. Он отвечает резко: «Можете сколько угодно наводить порядок в потусторонней жизни, но не след вам вмешиваться в земные дела. Поскольку мир земной вы давно уж покинули». Тот мир, в котором обитает Жан, по которому ходит, из которого черпает полными пригоршнями и никак не насытится. Она не может знать, чем он тут живет, что наверстывает. Чтобы описывать жизнь, надо в нее погрузиться, иначе получатся только рассуждения в духе прикладной поэтики. Как у Никола.

Тактика его оправдала себя: пьесу будут играть в Бургундском отеле, в святая святых. Страшно подумать, как огорчится тетушка, когда узнает. Жан упивается счастьем и бесконечно благодарен женщине, которая изо всех сил хлопотала о нем. Себе в награду она взяла роль Антигоны, гений Жана превозносит до небес, но он знает: каждый раз, расставшись с ним, она спешит в объятия других мужчин, отдается другим авторам и будет говорить им то, что они хотят услышать. Актриса есть актриса. Его терзает ревность — плоть не любит с кем-либо делиться. Он не только желает добиться славы, ему нужно, чтобы все, кто ей служат, принадлежали ему душой и телом. Он работает с труппой, проводит репетиции, властно распоряжается. Но он еще молод, неопытен и уступает требованиям актеров. Они проходят акт за актом, и после каждой репетиции он вносит множество поправок, как будто пишет под их диктовку, — иногда ему так и кажется.