Тит Беренику не любил - [25]

План пьесы совершенствуется. Он разворачивает его на столе, как архитектор, просматривает часть за частью и, когда видит, что рука уже не тянется вносить поправки, понимает, что все сработано прочно. Тогда он срывается с места, кричит: трагедия готова! Не верит сам себе, бегает взад-вперед по комнате, никак не может успокоиться. Скажи теперь кто-нибудь, что театр — изящная безделица, он с полным правом возразит, что ничто не давалось ему с таким трудом, что пьесу нельзя равнять с одой, что выстраивать сцены и действия — тяжелая работа. Мысль, что план завершен, вызывает в нем такой прилив сил, что он проводит ночь в объятиях крестьянки, а утром пишет Лафонтену: «И ночи здесь у нас прекрасней ваших дней». Александрийский стих дается ему так легко, что он наверняка доделает все очень быстро. Запершись в четырех стенах, он шлифует свои стихи, и его не оставляет чувство, что самое сложное позади. Кузен напоминает, как плохи его финансовые дела, но он полон надежд, уверен, что нынешние труды принесут ему литературную славу и процветание. На скудной почве Юзеса созреют пышные плоды. Здесь он нащупал пружину не только театральной пьесы, но и самой жизни. А теперь — назад в Париж.

Жан вновь в особняке де Люин, с кузенами, с Шарлем — тот тоже вернулся. Высокий, стройный — все сулят ему военную карьеру. Зла на Жана маркиз не держит. Раз или два он даже попытался заговорить о прошлом, но Жан только улыбался в ответ и переводил разговор на другую тему. Как-то вечером, когда Жан собирался к своим друзьям-писателям, маркиз, чуть вздернув голову, сказал:

— Слышал, вы сочинили трагедию, ну а я бы на вашем месте не забывал о болезни короля.

Жан тут же узнал надменный тон, каким маркиз говорил с ним всегда, даже когда они в детстве, двое мальчишек-сорванцов, болтали по ночам. Он весь напрягся, но ответил сдержанно:

— Я подумаю.

— Я познакомлю вас с моей женой, — небрежно обещал маркиз. Он собирался вступить в очень выгодный брак.

Жан молча кивнул, хоть его подмывало ответить: «А я вам дам прочесть мою пьесу».

Франсуа вводит Жана в новый салон; людей, причем влиятельных, там больше, чем в особняке де Люин. В том числе бывших насельников аббатства. Говорят об угрозах со стороны короля, о том, как защищаться, о неопределенном будущем. Жан с болью думает о тетушке, но оживленная беседа вытесняет тревогу. Иной раз он приходит оттуда в трактир, бессильно поникает головой на столик и жалуется приятелям, что светские беседы по всем правилам изнуряют его не меньше, чем сочинительство.

Хозяин салона маркиз де Лианкур собирает картины итальянских художников и любит показывать их гостям. Первое время Жана от них передергивало, он не знал, что сказать. Никогда прежде не видел он такого обилия живописных форм и красок. У него не находилось слов для всей этой пышности, хотя когда-то, в детстве, ему нравилось сравнивать живопись и язык. Но тогда у него был скудный, скромный зрительный опыт. Пейзажи Юзеса раздвинули рамки его представлений, но незначительно, лишь приучили видеть основную палитру, чисто синие, желтые плоскости, но не оттенки. Однако не оставаться же и дальше перед картинами немым, необходимо научиться рассуждать о живописи, как обо всем прочем. Поэтому он попросил у маркиза разрешения рассматривать полотна в одиночку — будто бы для оды, которую он сочиняет. Маркиз легко на это согласился.

И вот он медленно переходит от картины к картине, будто чувствуя на себе взгляды изображенных на них людей, особо пристальное внимание отдельных портретов. Надолго останавливается перед многофигурной сценой Веронезе, потом записывает в тетради: A смотрит на B, B — на C, C — на D. И радостно угадывает в этом некое движение, сложную механику, похожую на несовпадающие векторы страсти, — отныне он сможет говорить о живописи как о театре.

Работа над трагедией продолжается, он вводит в нее новые нюансы, пока в салоне ему не начинают настоятельно советовать заняться другим предметом: восславить выздоровление короля. Он и так уже пропустил, будучи далеко от Парижа, рождение дофина, тем более непозволительно пренебрегать еще и этим случаем. «Справляйтесь, как хотите, — наставляет его кузен, — но на карте стоит ваше будущее». Жан откладывает пьесу, не появляется в трактирах и сочиняет оду в сто с лишним восьмисложных строк. Беглости он не потерял, образцов не забыл, что-то где-то заимствует, подражает Малербу — не важно, игра стоит свеч. Он даже старается усмотреть в этой теме что-то личное, такое, что могло бы затронуть его самого за живое. Достаточно подумать, что король — почти его ровесник и мог бы совсем молодым умереть. Это было бы страшно. Две недели — и все готово. Нельзя сказать, что эта ода гениальна, считает Лафонтен, однако цель достигнута. Со следующего месяца автор занесен в список тех литераторов, которые творят во славу Его Величества, и будет получать за это шестьсот ливров в год.

Жан вздохнул с облегчением. Если не сорить деньгами, то на эту сумму вполне можно прожить и больше ни от кого не зависеть. Счастливое событие он отмечает с друзьями, кузенами, даже Мольера приглашает выпить что-нибудь покрепче молока. Наливает ему вина: красная струя — точно кровь, скрепляющая их побратимство. Спросить, какая пенсия положена Мольеру, он не решается, но ему говорят, что Корнель получает около двух миллионов. Друзья смеются, глядя, как сползает с его лица улыбка.