Тит Беренику не любил - [31]

Пор-Рояль отозвался яростной хулой на публикацию «Александра». Имя Жана нигде не упоминалось, но целью всех нападок был он. Его даже назвали духовным убийцей. Когда до него доходят подобные новости, он натужно глотает и сидит, угрюмо потупившись, пока его клюют со всех сторон. Хорошо еще, верный кузен прикрывает его, когда дело доходит до откровенных угроз отлучения. Единственное утешение — мысль о том, что не на него одного обрушивается непримиримая ярость затворников Пор-Рояля, они точно так же отвергают любое соглашение с папой и королем. В конце концов это их и погубит, заключает Жан. Но вскоре снова чувствует укоры совести — какой же он неблагодарный! — и тут же они заглушаются блеском, который теперь озаряет каждый его день. Но разве говорить о славе не значит переметнуться в лагерь суетных честолюбцев? И почему так бьется сердце при мысли, что когда-нибудь имя его прогремит? Станет великим, как сама Франция. Как имена Гомера и Вергилия. Бывает, к вечеру Жан жутко устает от этого бега по кругу, который начинается на рассвете, этой смены колец, прыжков через обручи разных размеров: то широкие и вольготные, а то такие тесные, что можно задохнуться. То свет, то тьма… Слава, неблагодарность, слава, неблагодарность, слава… ad nauseam…[45]

Дюпарк, Дюпарк, Дюпарк[46].

Он бесконечно повторяет ее имя, и ему нравится, что жесткое окончание так контрастирует с ее улыбкой, ее грацией. Вот она перед ним: известная актриса, прелестная, любезная, благосклонная. Ей захотелось познакомиться с новой знаменитостью, сыграть в его пьесах. Жан не против.

Сначала это было легким увлечением, но уже через несколько дней он вдруг проснулся среди ночи. Не оттого, что захотелось взяться за перо или уткнуться в книгу, а от сильного спазма в животе: все его мысли, точно реки в море, устремились вниз и затвердели там булыжниками. Он потер рукой желудок, но легче не стало. Тогда он встал и принялся ходить по комнате. В голове мельтешило: что она делает сейчас, одна или в постели с другим, а сам-то он, глупец, не сходит ли с ума?

Едва дождавшись утра, он бросается к ней, засыпает вопросами, просит прощения, что ворвался так рано, а под конец корит себя и, сжав ее в объятиях, клянется в любви. Но следующей ночью все повторяется. Потому ли, что она слывет сердцеедкой, или из-за того, как она каменеет, когда он ее обнимает… Приникает к нему, прижимается грудью, протягивает губы, но за всем этим внешним пылом угадывается какая-то внутренняя отчужденность, будто она в любой момент может вырваться и оставить его навсегда. Если у него хватает духу заговорить с ней об этом, она успокаивает его сполна, и он стыдится и решает, что его подозрения продиктованы страхом — всегда боишься потерять то, что любишь.

— Да почему же потерять? — смеется она.

А он понимает по этому смеху, что ей приятны его муки и сомнения и что разговорами о разлуке она при каждой встрече дразнит его, будто кота бумажкой на веревочке. Он мечется по замкнутому кругу, забыв о всяких нравственных оценках, а движет им в этой гонке одно: стремление узнать, желает ли она его с такой же силой, как он ее, так же ли рада его видеть. Он одержим идеей добиться, чтобы чувства их сравнялись, это заветная цель, которой посвящены все его дни. Вместо того чтобы писать, он то и дело застывает с пером в руке, в каком-то забытьи, лихорадочно строчит записку, но долго ждать ответ ему невмоготу, он вскакивает, одевается, бросается к ней, возвращается с полпути. У него не остается времени для друзей, о короле и то он едва вспоминает, к большому огорчению Никола, который ничего не понимает в его новых горестях. Ее отсутствие ничем не заполнить, и, сколько ни размахивай руками, не схватишь ничего, разве что сам себя за пальцы — Жан смотрит на свои. Мысли толкают, хватают друг друга, будто руки у них отросли; ум беспорядочно мечется, строит гримасы; он и хотел бы ими управлять, не поддаваться безрассудству, но в нем поселился дикий зверь, которого только злят любые разумные доводы. Это тревожит Никола, тот иногда пытается умерить его буйный восторг, но Жан запальчиво кричит, что никто не сравнится с Дюпарк — ни красотою, ни нежностью кожи. Никола умолкает, дает ему продолжить, но он теряет нить собственных рассуждений. То вспомнит, как она прошлась, как повернулась, что сказала, как была одета. И сам себе не признается, что то и дело каждый день проваливается в потемки, теряется в догадках и оценках, боится, что она предпочтет не его, прогонит, не захочет больше видеть и никогда не запылает в ее жилах тот жар, каким охвачен он. Измученный, он начинает злиться: пусть она лучше умрет, чем покинет его, пусть на нее обрушится недуг, чтобы она страдала так же, как он из-за нее. Когда тебя зажало в такие страшные тиски, от доброты не остается и следа. «Ничего сладостного, нежного в том, что зовут любовью, нет, — вздыхает Жан, — ненависть — вот что к ней ближе всего. А говорить, будто желаешь блага тому, кого любишь, — величайшая глупость. Любовь — недуг, и я им болен». Никола сочувственно качает головой.

Жан работает с ней на постановке своей новой пьесы, по десять, двадцать раз заставляет повторять одну и ту же строчку — в ответ ни гневного слова, ни укоризненного взгляда. Если бы она его любила, уж верно, не снесла бы такой бесцеремонности. Жан вспыхивает, обвиняет ее в равнодушии. Она же возражает в сотый раз: любовь тут ни при чем, это работа, благодаря ему, величайшему драматургу, она станет величайшей актрисой. При мысли о такой гармонии он тает: великий автор и его актриса. После каждой репетиции он что-то переписывает, снова и снова вчитывается в какой-нибудь отрывок Вергилия, который послужил источником его стихов, сидит часами, переводит заново, и то, что получилось, посылает ей в записке: