Тит Беренику не любил - [30]

Законченные части пьесы он читает в салонах и трактирах, и слушателей с каждым разом прибавляется. Стоит начать — и беседы вокруг обрываются, все взоры обращаются лишь на него, как будто он не декламирует, а разворачивает перед публикой полотно, наделенное гипнотической силой.

— Я понял, — восклицает Никола, — у вас талант к возвышенным материям.

Четыре первых представления труппы Мольера дают превосходные сборы. Жан не выходит из театра — считает зрителей, разглядывает лица, улыбается, однако с первого же дня его разбирает какая-то досада. Его стихи в устах актеров звучат как заезженные условности, гладкие, пустые и пресные, ему же нужны луженые глотки, голоса на грани крика и рыдания, как у адвокатов в суде. Никола соглашается: простой, естественный тон здесь не годится, но советы его неизменны: набраться терпения и быть благодарным Мольеру. На второй день Жан примечает Корнеля на выходе из театра. Подходит к нему и, неожиданно смущаясь, что-то еле бормочет. Однако под суровой миной старого мастера проглядывает суетливый страх, как у почуявшего опасность зверя. Чутье не обманывает: занять его место — заветная мечта Жана. Он завидует Корнелю каждый день, каждый час и даже во сне по ночам, а просыпается в испарине, разочарованный и разъяренный. Сквозь шум толпы он, кажется, расслышал: «В поэзии вы сильнее, чем в драме». При этих словах подбородок старого мэтра дрожал, но в глазах читалось превосходство опыта. Это суждение, пусть не совсем категоричное, засело у Жана в душе. Ко всему, что бы он ни делал и о чем бы ни думал, примешивалось предостережение Корнеля. И, как всегда, перед лицом угрозы Жан понимает, как он слаб, и в то же время проникается отвагой.

Через несколько дней, ко всеобщему удивлению, труппа Бургундского отеля сыграла свою постановку «Александра» перед королем. На этот раз его величество оглядел Жана с ног до головы. Взгляд, которым они обменялись, обнаружил их сходство — такое же, как между телом и его отражением. И Жана будто обожгло под животом. Вопрос, стоило или нет действовать за спиной у Мольера, отпал сам собой, как бы ни упрекал его Никола, сколько бы ни сокрушался, что сборы в Пале-Рояле падают день ото дня. Жан только хлещет стакан за стаканом, глухой ко всему, что может омрачить его радость. К Мольеру он больше ни ногой — думать страшно, чтобы опять услышать, как актеры коверкают его стихи перед полупустым залом. Он хочет одного: скорее бы сборы упали настолько, чтобы пьесу окончательно исключили из репертуара. Имя его приобретает вес и даже внушает опаску, особенно после того, как, руководствуясь чутьем, он так удачно изменил Мольеру.

— Убедились теперь? Королю нужен был искусный драматург, чтобы он узнал себя.

— Бесспорно, — Никола не возражает.

— Трагедия не терпит простоты.

— Не вы ли восхищались простотой у Мольера?

— Да, но она хороша не далее определенных границ.

— Ее граница — королевский двор?

— Нет. Возвышенные материи. Вы это сами мне сказали.

Никола берется умилостивить Мольера, примирить их с Жаном, но Жану вовсе и не нужно, чтобы его прощали. Кто-кто, а он привык к громким проклятиям в свой адрес. Опасно, когда недруги множатся, говорит Никола, нехорошо будет, если Мольер объединится с Корнелем; и без того уж злые языки корят его за то, что в пьесе слишком много разговоров о любви. Говорят, что его Александр — изнеженный, слащавый, напичканный стихами любовник, но на деле слабак. Вот это уязвляет Жана больше, чем чьи-либо претензии, задевает его как мужчину. Он проводит все ночи с женщинами. Чтобы что-то себе доказать, хлебнуть отравы, любовного дурмана, открыть в себе неведомую жилу, но напрасно… Напряжением воли ничего не достигнешь. Едва насытившись, плоть забывает предмет вожделения, расслабляется и разлучается с ним, не сожалея и не огорчаясь. И снова Жан задается вопросом: как связаны поэзия и жизнь.

Нужно ли чувствовать, чтобы писать, или наоборот?

Никола негодует:

— Вас занимает всякий вздор! Того гляди, запишетесь в иезуиты!

С ним рядом трое — двое мужчин и женщина. А вокруг огромная толпа. Жан шагает быстро, в ногу с мужчинами, а женщина еле идет. Жан берет ее под руку и узнаёт. Это героиня его детских грез, злополучная страдалица Дидона. Ее со всех сторон осыпают бранью. Лицом она, пожалуй, похожа на Агнессу, когда та была помоложе и прижимала к себе Жана. Он вглядывается в мужчин: это Мольер и Корнель. Старые, утомленные, подточенные каким-то недугом. Царица больше стонет, чем говорит. Она грузная и слепая. Ложится на кровать и стонет. Рыдания ее отчетливее слов. Они изливаются равномерным потоком, ритмично, по временам убыстряются, становятся отрывистыми. Два старых мастера от нее отвернулись, а Жан садится около нее. Et pallida morte futura. Царица говорит о какой-то потере. О том, как любила Энея и хочет теперь умереть. Без всякого жеманства. Наоборот, Жан никогда не слышал такого сильного, гулкого голоса. Под утро эти тени тают, но воздух в комнате еще дрожит от плача.

Еще несколько дней после этого сна Жан посреди какой-нибудь беседы вдруг закрывал глаза, стараясь ухватить обрывки стройной агонии. Опять услышать этот гортанный, чудный звук, не упустить его, так и сидеть у изголовья.