Тишина - [13]

Лапицкий спал сидя, прислонясь к стене, когда был разбужен толчком. Человек в матроске светил фонарем прямо в глаза.

- Собирайсь! - отрывисто бросил он и, обернувшись к спящим, оглушительно заорал: - Вставай!

Лапицкий поднялся, расправляя члены. Он улыбался.

- Товарищи, не бойтесь! Вместе ведь?.. А этого, - он указал на Быстрова, - не троньте.. Сам кончается.

Голос его дрогнул.

- Вы хлюсты живучи, - усмехнулся человек в матроске, - небойсь, дойдет. Эй, барин советский, - заорал он снова, схватив Быстрова за шиворот, - ха-ха-ха!.

Быстров не двигался. Лапицкий отдернул руку и, приблизив лицо к лицу, сказал в упор:

- Не трогать его. Понял, мерзавец?

Человек в матроске слегка отшатнулся, раскрыв широко рот и, поставив фонарь на пол, крякнул.

- Кхм!. Хм!. Ха-ха-ха!. Ты тово.. Видал?

Не спуская глаз с Лапицкого, вытянул из кабуры браунинг.

- Ты, ежели хотишь вместе, - молчок. Айда!

Арестованные под конвоем прошли станцию. Дул холодный западный ветер. Невдалеке у пакгаузов грузили эшелон, тихо посвистывал одинокий паровоз. Мелкий, шелестящий дождь падал с неба.

Солдаты ушли, загнав арестованных в теплушку. Остался один, обмотанный башлыком, в рыжей папахе.

Приставив к вагону винтовку, часовой свернул цыгарку и подтолкнул Лапицкого в спину:

- Ну?

- Я не пойду в вагон. Расстреливайте здесь, около. Мы не стадо.

- Н-да!. - вздохнул часовой и замолчал, покручивая ус.

А тот помер?

Лапицкий громко глотнул воздух.

- Помер.. - и, став на шпалы, втянул голову в плечи.

Часовой забарабанил по сапогу шашкой.

- Э-эх, товарищи, товарищи!. Что за кутья у вас деется - не разбери поймешь, ей-пра! Дело такое, что истинную вещь не угадаешь: вы на нас, а мы на вас, а оба все - мужики. Так, что-ль?

Лапицкий быстро заглянул ему в глаза.

- Ты почему говоришь со мной? Ты не хитри, товарищ, не к чему.

- Не бойсь, - махнул тот рукой, - по нутру ежели сказать, то и нам тоже не пирог выходит. В роде и енструкция есть нащет вообще нового устройства, а только дерьма много у нас, так сказать, пьянствие и тоже... в карман...

Лапицкий вдруг резко схватил часового за руку и, оглянувшись, заговорил тихо и горячо:

- Слушай, товарищ! Вы обмануты. Вот в этой клетке, - он указал на вагон, - горсточка борцов за народ. Они знают, что с рассветом - конец, а может, и раньше. (Лапицкий захлебнулся словом, перевел дух.) - Мы везде, мы из недр. Мы зубами вырвем Россию из омута, весь мир!

Из ста мы теряем девяносто, но идут новые сотни... Слушай! Он остановился, с минуту смотрел на гигантскую тень от фонаря.

- Ты знаешь о коммуне?

... И в пахнувшей прелью тишине странной музыкой звучали его слова о свободе, о далеких смертях, подвигах, о жизни, что смело, широко вошла в сталь, гранит...

- ... Не сегодня, так завтра вы поймете, станете, как мы. Через кровь, через железо идет новая жизнь. Ну, прощай, товарищ!

Обнял голову солдата, нагнулся, поцеловал в мокрые усы, вскочил в вагон.

- А ты будешь стрелять в нас?

И с грохотом задвинул дверь.

--------------

Серый дождевой рассвет. Мутный оскал теплушки, - двери настежь, свисает, болтаясь под ветром, обшарканный рукав забытой шинели. У пакгаузов, где ночью грузили эшелон - десять трупов. К фонарному столбу подвешен голый человек.

Только по жилистым, вздувшимся рукам и папахе, надвинутой по-шею, можно было признать часового, охранявшего теплушку.

--------------

XVI.

Последняя, о корме.

- В Люблинке собрали, - докладывает начальник продотряда, - в Тырхове собрали с гулькин нос, а в Жеребьеве мужики прямо говорят: дадим, мол, народной армии генерала Копытовского, а вам - когда на вербе груши вырастут. И вообще, товарищ Гантман, я ничего не беру в толк. От тишины от этой жуть прохватывает, как угодно. Ну, стань на дыбы, бей, сукин сын, нет! Он-те-сволочной ухмылкой оскалится и спину повернет.

Гантман слушает, хмурясь. Безусое лицо начотряда возбуждено, весь он забрызган грязью, взлохмачен, словно битюг.

Третьи сутки в Корму не приезжал курьер с почтой и третьи сутки прервана с городом всякая связь, а по ночам дымные пожары обволакивают поля.

- Мы не можем действовать силой, - металлически произносит Гантман, это вопреки тактики. К тому-же бесцельно: наш авторитет утверждается в муках. Наша обязанность убеждать, открыть глаза, но не лупить кулаком по темени. Мы не народная армия Копытовского. К дьяволу! - неожиданно вскакивает он. Можете итти убеждать, да не разводить мне кисель!

Начотряда, поджимая обидчиво губы, забирает со стола бурку и уходит. Гантман остается наедине с самим собой, и будто мыслей нет, а один лишь вопрос вбит в голову, как крюк в потолок: что такое?

Вот закрыть сейчас глаза - снова чувствуешь тишину. Она живая, хитрая тишина в паутине и в мутном, как микстура, небе. Это она шевелит на стене плакатом, приказывает ему подмигивать по-озорному: "крепись"...

Гантман смотрит на свои руки: врыться-бы ими в землю, чтобы из нее пошел чернозем, и ничего тогда не будет, земля остановит тогда нестерпимый галоп мысли.. Или закричать так, чтобы все стало ясно, чтобы пришли люди и сказали: "мы знаем, мы чувствуем, мы верим".