Тинко - [100]

Шепелявая везде поспевает. Она вычищает свинарник, присматривает за коровами, варит картошку и свеклу, раскапывает в саду зимние ямы с картошкой и выбирает ее. Все это она делает так, будто испокон веков хозяйничает в нашем доме.

Проходит три дня. Дедушка уже и ест и пьет. Он даже целую миску юраги съел. О хозяйстве дедушка не спрашивает. Он и не знает, что у нас Шепелявая работает. То он стонет, то кашляет, то просит, чтобы ему подали того или другого поесть, но ни со мной, ни с бабушкой не разговаривает.

— Пусть отлежится, Минна, пусть, — шепчет Шепелявая бабушке. — Не такой уж он у тебя плохой мужик. Болезнь из него всю охоту ругаться вытравит. Ты с ним и заживешь будто в раю.

Бабушка рада каждому хорошему слову Шепелявой. А та продолжает:

— Ты не бойся, крыша не обвалится из-за того, что твой милый слег на неделю. Запрягу-ка я да пойду в поле под овес боронить.

Шепелявая запрягает Дразнилу и отправляется с ним в поле. От избытка сил гнедому все хочется перейти в галоп, но Шепелявая, покрикивая: «Ну, ну, баловник!», осаживает его.

Наступает четвертый день. Дедушка натягивает штаны и шагает во двор. Хлев стоит пустой.

— Где конь? Взаимопомощь забрала?

— Нет. Взаимопомощь не забирала.

— Где ж он?

— Шепелявая поехала боронить.

— Очумела, старая! Да как это можно Шепелявую на поле пускать? Выпороть бы вас всех! Мало вам, что рожь подкидышем вместо пшеницы на делянке растет, теперь еще на овсы порчу навести хотите! Старая уж ведь, как коза десятилетняя, а все ума не нажила! Выкурю я вас отсюда, всех выкурю!

И дедушка, в одной рубахе, с болтающимися подтяжками, бежит в поле, вырывает у Шепелявой вожжи и отпихивает ее:

— Сатану своего запрягай, а мою скотину не тронь! Пошла прочь отсюда! Ноги твоей чтоб на пашне не было!

Шепелявая даже не очень удивляется. Она ведь так и думала, что ее прогонят. Большими шагами она направляется к меже. Но «сатана» все еще звучит у нее в ушах. Она распрямляет спину, глаза ее сверкают.

— Если бы я хоть коготок нечистого когда видела, прокляла б тебя, чтоб ты сгинул! Да не знаюсь я с ним. Сколько раз тебе говорить!

Выпрямившись во весь рост, она шагает прочь. Дедушка выпрягает Дразнилу. Борону он так и оставляет в поле: пусть сперва дождь смоет ведьмовской наговор.

Солнышко с каждым днем светит все ярче и ярче, вставая по утрам из своей лесной колыбели. Лучи его пронизывают холодный воздух. Воздух делается теплым и ласкает почки сирени. Ее лиловенькие цветочки просыпаются. Воздух разбудил и нарциссы и пчелиные улья. Пчелам он говорит: пора на луга за медом лететь.

В школу пришел почтальон. Почтальон? Да-да, а почему бы ему и не прийти? Разве школа не может получать письма? Да это уже и не первое письмо, которое приходит в школу. Но на этот раз оно пришло издалека. Пионеры получили письмо из Польши.

В конверте приглашение. Приглашение? Да, дети приглашены в Польшу. С ума сойти! Все дети приглашены в Польшу? Да нет, только пионеров пригласили. Двадцать лучших пионеров вместе с вожатым. А почему не с лучшим вожатым? Да он всего-то один — значит, он и есть лучший.

Учитель Керн даже вспотел от волнения. Он ходит взад-вперед по классу и никак остановиться не может. Вот снял очки, протер их, снова надел и опять снял. В классе слышен каждый вздох.

— Да вы так очки насквозь протрете, господин учитель Керн! — говорит большой Шурихт.

Все с облегчением смеются. Теперь ребят уже не остановишь. Мальчики вскакивают на столы и трубят победный марш. Девчонки прыгают, взявшись за руки: «Баба шла-шла-шла, пирожок нашла…»

— Господин учитель Керн, девчонки опять бугги-вугги танцуют.

— Заткнись, Белый Клаушке!

— Кто танцует бугги-вугги, тому нельзя ехать в Польшу.

— Ты что, опять нас отчитывать собираешься, Белый Клаушке? — выкрикивает Инге Кальдауне, прыгая у него перед самым носом. — Если хочешь знать, это краковяк.

— Кривлякавяк, вот тебе!

Во многих домах сегодня стынет суп: ребятам не до обеда. Но родители не все одинаково смотрят на приглашение в Польшу.

— Неужто вы в Польшу собрались?

— Да, в Польшу, мама.

— Ишь ты! Туда ведь все больше те, кто в партии, ездят.

— А у нас пионеры поедут!

— Да ты разве не записан у них?

— Записан-то записан, но поедут только самые лучшие. Двадцать лучших пионеров.

— А ты разве не лучший?

— Да уж я стараюсь, мама.

Дома у маленького Кубашка дело оборачивается по-другому:

— Нельзя тебе ехать в Польшу, сыночек, упаси бог!

— А почему нельзя, мама? А вдруг я буду двадцатым самым лучшим?

— Нет, нет, избави бог!

— А ему-то какое дело?

— Игнатию еще попадешься. Тогда все пропало.

— Какому Игнатию, мама?

— Тому самому, который у нас работал, когда война к концу пошла.

— А почему мне нельзя ему попадаться? Он меня возьмет на руки и начнет тискать. Ты же сама рассказывала, как он брал меня из колыбельки и тискал.

— Рассказывала… А потом он злой стал. Хорошо еще — дом не спалил; от такого только и жди какой-нибудь пакости.

— А с чего это вдруг он стал злым, мама? Может, потому, что я громко кричал, когда он меня тискал?

— Да он… отец твой его как-то побил малость. Иначе никак нельзя было.

— А зачем он его побил?

— Перестань! Нельзя тебе ехать в Польшу, я сказала… Никакого с ним сладу не было… все за девками бегал… покоя им не давал.