Тинга - [42]

Вагон качало. Мимо с воем неслась ночь. "Господи, - взмолился я, помиритесь! Если не вы, так кто же? Неужели я должен просить вас об этом? Ведь вы знаете, что на сегодня это самый важный вопрос! Помиритесь, две гордых ипостаси: Земля и Небо. Сердце и Голова. Слейтесь. Станьте едины. Перестаньте разрушать друг друга. Прекратите жить наспех, а мыслить второпях. Перестаньте засорять Землю неуправляемыми идеями, дикими и кровавыми существами".

Поезд что-то уж шибко разбежался, вагон мотало, как кишку в пустом брюхе, и мое существование стало походить на жизнь насекомого, ухватившегося за веточку, которую трясет и ломает свирепый северный ветер. А почему бы и нет? Было слишком много стихии, слепых сил и слишком мало организующего начала. И то, что я беспечно ломился сквозь пространство, только подтверждало это. Хрупкое осталось хрупким, нежное нежным, глубокое глубоким, а вечно спешащая мысль недосягаемой. Опять взревело встречное техническое чудо, и это было последнее предупреждение от бегущей ночи. Что-то менялось в мире, и летящая навстречу земля светлела. Ее дикое, отпугивающее лицо молодело, наполняясь теплом и любовью. Озябший утренний воздух, розовея, вился над парящим шарфом ручейков и рек. Железяка, на которой возлежало мое смертное тело, гремя сорока осями, старательно полировала светлое серебро стальных лент и упорно неслась навстречу вечному чуду обновления, но так и не узнала, что влетала она уже в другой мир. Мир тепла и света. Мир песен древних славян. Взошедшее солнце парчовым рукавом смахнуло остатки Ночи со свадебного стола и наполнило голубые кубки пенящейся пустотой. Теплое золото растеклось струями и потоками по продрогшему телу Земли, спустилось в корни трав и растений, обняло их, согрело и, вспыхнув зеленым огнем, радостно вырвалось наружу. В мир! В Небо! Все клокотало и неслось в яростном вихре. Кружилось и гудело. Рисовало рожи и ненасытно смеялось. Ночь кончилась, а вместе с ней кончились ее боги. Боги, которые мстят!

Поезд притормозил и не торопясь покатился средь тихих осенних предместий. Мы въезжали в Москву. "Помиритесь", - плакал и просил в одном из купе мужчина. Мимо тек перрон. Нежность струилась в тихих покачиваниях состава. Нежность и ласка. Что-то зашипело, и вагоны встали. Тихо ткнулись лицом в чьи-то ждущие руки. В ушах звенело. Мир и покой вливались в стучащие сердца.

Одинокий мужчина застыл в купе, стиснув голову руками.

- Гражданин, - тронула его за плечо проводница, - Москва!

- Я знаю, - невидяще посмотрел он на нее.

- Через несколько минут поезд уйдет в парк.

- Хорошо, хорошо, спасибо, - поблагодарил пассажир. - Нескольких минут мне хватит.

"Чокнутый! - определила женщина. - И все прутся в Москву, как будто других мест мало!"

И, вздохнув, мягко раскачиваясь, ушла. Сеять мирное и доброе. Стирать, чистить картошку, тревожиться своим бабьим сердцем за своих чумазых детей. И совершенно не предполагать, что делает оно самую главную работу в мире. Знал об этом лишь мужчина. Однако знание это ничего не стоило. Оно было основанием той пирамиды, имя которой жизнь. Но что увидишь у основания? Прах! Широта была на вершине. Но там было слишком мало места. Да и не каждое сердце могло выдержать эту головокружительную высоту. "Ева, - подумал мужчина. - Меня посетила Ева (жизнь) и решила, что я чокнутый". А что было бы с ней, если б она увидела чокнутого Бога? Наверное, ничего особенного. "Это его проблемы", - наверняка сказала бы она. И по-своему была бы права.

Монголия

Холмы идут непрерывной чередой. Стадом! Покрытые редкой травой, они гигантскими волнами зеленого моря взметнулись к небу и застыли в радости быть отдельно друг от друга. Но они так долго стояли на одном месте, что, остыв, окаменели, вершины их сгладились, полысели, а на некоторых появились серые каменные стрелы. Это небо швырнуло вниз ненужные ему затупленные молнии, и они, вонзившись в темя зеленых холмов, застыли серыми потеками на оголенных макушках. Ветер и дождь доделали свое дело, и молнии стали похожи на грубо отесанные глыбы камня, неизвестно кем забытые здесь.

На одной из таких глыб сидит степной властелин - Старый Орел. Ему все равно где сидеть, но древний камень под ним напоминает человека - женщину с раскосым лицом и покорно сложенными на животе рукам. Он любит покорность, и ему нравится сидеть на голове человека. Орел неторопливо осматривает свои владения. Далеко-далеко, за пятью холмами, пасется табун лошадей. Зоркий взгляд птицы различает табунщика, молодого мужчину в седле, с винтовкой за плечами. Приближаться к нему опасно. Он враг. Орел глядит в другую сторону. Там, вдали, за голубой дымкой полдня, стоит одинокая юрта. Рядом с ней коновязь, цистерна на колесах, ржавая труба артезианского колодца, обнесенное жердями пространство загона и огромная поилка для скота. У входа в юрту на белой кошме играет полуодетый смуглый малыш. Орел знает, кто это. Он сын врага! К этому приближаться еще опаснее. Степь побелела от зноя. Жара. Орел взъерошил пестрые перья, давая возможность легкому ветерку обдуть свое белое тело. Но ветра нет. Все застыло в стеклянном оцепенении, и только далеко у юрты, взбрыкивая, носится теленок. У коновязи жующая корова задирает хвост, растопыривает ноги, изгибает хребет, как собака, и начинает мочиться. Льет так, что желтые брызги, перемешавшись с поднятой пылью, разлетаются в разные стороны, как грязные кляксы.