Тимошкина марсельеза - [6]
— Я к вам, Семён Абрамович…
Дед встречает Гришку приветливо:
— Пожалуйте, молодой человек. Извините, что у нас ещё не прибрано.
Гриша приходит с балалайкой.
— Вы вчера с Тимофеем романс учили, — говорит он, — мотив мне очень понравился.
Гриша пристраивается на чурбачок и ударяет по струнам.
напевает он вполголоса, а дед, отсчитывая такт, хлопает себя по колену.
— Хорошо! Хорошо!
продолжает Гриша.
— А вот здесь вы ошибаетесь, молодой человек, — говорит дед и зовёт: — Тимофей!
Тимошка поёт романс «Каприз судьбы» с начала до конца, а тот куплет, в котором ошибается Гриша, повторяет несколько раз.
— Вы слышите? — говорит дед. — Здесь нужно брать на полтона ниже, только на полтона — и не больше.
— Ты молодец, — хвалит Гриша Тимошку, — а мне, видать, медведь на ухо наступил…
— Из него вышел бы толк, если бы случилось чудо и он попал в консерваторию, — говорит дед про Тимошку.
— Теперь искусство трудящимся! — Гриша подмигивает Тимошке. — Попадёт и в консерваторию…
— Не надо шутить, молодой человек, — останавливает его дед.
Но Гриша не унимается:
— Вы что, Семён Абрамович, в революцию не верите?
— Революция! Ещё неизвестно, чем кончится эта революция!
Но вот в дверь сарая бочком протискивается самая младшая в семье Тарасовых — востроглазая Фроська. Она Тимошке ровесница.
— А у нас шарманщики живут! — хвасталась Фроська перед соседскими ребятами. — С попугаем!
За лето Фроська выучила все Тимошкины песни и с завистью поглядывала на Тимошкин бубен, когда шарманщики по утрам уходили из дому.
— Дать тебе волю, плясать с ними пойдёшь, — сердилась мать.
А Фроська слушала и только вздыхала.
Вечером, когда шарманщики возвращались из города, она бежала к калитке, поднимала щеколду:
— Здравствуйте!
— Благодарствую, барышня, — говорил ей дед, приподнимая шляпу и раскланиваясь.
В редкие счастливые дни он протягивал ей карамельку.
Фроська от карамельки не отказывалась. А теперь — какие же теперь карамельки?
— Я думала — никого, а вы все здесь? — удивляется Фроська, прищурив глаза.
— Тебя только не хватало! Здрасте, мамзель. Кто вас звал? — говорит Гриша.
Фроська надувает губы.
— Маманя велела тебе за водой идти. Самовар надо ставить, а ты прохлаждаешься.
Приказ Пелагеи Егоровны в доме Тарасовых — закон. Взяв вёдра, Гриша идёт за водой. А Фроська занимает его место.
— Про какую это вы любовь пели? — спрашивает она, переплетая свою косичку.
— Мы пели романс, — говорит дед.
И, взглянув в приоткрытую дверь на серое небо, из которого сыплет дождь, предлагает:
— Может быть, барышня желает сыграть в карты?
Фроська, не кокетничая, соглашается. Начинается игра. Тимошка нарочно проигрывает и лезет под стол, чтобы Фроська радовалась.
Вот Фроська красивая! Тимошка глядит на неё из-под стола.
— Ты там не уснул? — спрашивает его дед. — Мы уже сдали карты.
Но игра прерывается.
— Папаня! — вскрикивает Фрося и, смешав колоду, мчится к калитке.
Фроська у Василия Васильевича — любимица. Он в ней души не чает.
Даже Пелагея Егоровна ему за это выговаривает:
— Избалуешь ты её, отец, на свою голову.
— Ну, какое же это баловство? — оправдывается Тарасов. — Раньше с получки купишь пряников, а теперь вот… — Он достаёт из кармана кулёчек.
— Леденчики! — ахает Фроська.
— На толкучке на зажигалку выменял, — признаётся Тарасов.
Леденчики пахнут нафталином.
Пелагея Егоровна и сама бы всей душой хотела порадовать дочку, да чем порадуешь?
С утра до ночи Пелагея Егоровна на ногах. И всё по очередям. Бывает, что простоит целый день и придёт ни с чем.
— Я, Вася, нынче хлеба не выстояла, — говорит она, подавая на стол пустой кулеш.
А Василий Васильевич ещё шутит:
— Ничего, мать, похлебаем вприглядку, зато потом с ситным будем.
— Когда? — Пелагея Егоровна не укоряет, а спрашивает: — Когда с ситным?
Отложив ложку, Василий Васильевич молчит.
— Вот Евстигнеевы, — говорит Пелагея Егоровна, — всей семьёй в деревню уехали. Детей своих пожалели.
Она подливает Фросе и Гришке кулешу погуще.
— Сам Евстигнеев там на мельнице устроился. А мы?
— Я, Поля, с завода не уйду. Тёплого места искать не буду, — отвечает Василий Васильевич. — Ты меня знаешь.
Пелагея Егоровна глядит на мужа.
— Постарел, похудел. Не серчай на меня, Вася, — говорит она. — Это я так про Евстигнеевых.
Пелагея Егоровна на людях за Василия Васильевича горой. Это дома, с голодухи да от усталости, сорвалось про Евстигнеевых.
— Ты у меня умница, — говорит жене Василий Васильевич. — Какой из меня мельник?
Уже поздно, все спят. Загородив лампу, Пелагея Егоровна чинит Василию Васильевичу рубаху. Вылиняла рубаха, а была когда-то лазоревая в полоску. «Вася её по праздникам надевал, — вспоминает Пелагея Егоровна. — Что ж, что теперь седые, — вздыхает она, — любви моей не убавилось. Как был он для меня лучше да красивее всех, так и остался».
Башмаки с подмётками
Тимошка Василия Васильевича побаивался.
— Как, артист, живём? — спрашивал его Василий Васильевич.
— Хорошо, — отвечал голодный Тимошка.
«Жаловаться неприлично», — учил его дед.
— Чего хорошего… Пелагея Егоровна нынче щи с воблой варила. Иди поешь.
Отводя глаза, Тимошка отказывался:
