Тихоходная барка «Надежда» - [66]

- Да это ж прямо иностранец какой-то, а не Пауков, - восхитился Пауков.

И весь долгий самолетный путь всячески из себя корчил: то сигаретку держит с понтом в двух вытянутых пальчиках, то воды потребует, минеральной, и пьет ее мелкими такими культурными глоточками.

И к Москве он уж до того ошалел, что взял да и написал на бумажке:

МОСКАУ. АРГУНОВСКА. Надо.

И всем тыкал в нос эту самую плотную бумаженцию.

И все-то, дурачки, и показывали - как да куда ему, сибирской нахалюге, проехать.

Так он оказался на Рижском вокзале. Сел в троллейбус и вышел из троллейбуса, держа в кулаке букетик ландышей.

Вышел и оробел. Потому что дома кругом - еще крупней, чем в городе К., - громадные белые дома, и глазеют уже не тысячами, а миллионами одинаковых окошек. А под ногами еще и асфальта даже нету. Валяются лишь ржавые трубы какие-то да ломаные батареи парового отопления.

Оробел Пауков. Сунулся было туда, сюда. Не знает, куда идти. Робел, робел, а вдруг и видит - тихо сидит под деревом мужик в телогрейке и кирзовых сапогах.

Пауков и бросился к нему со своей бумажечкой.

А мужик он такой оказался очень сдержанный. Он бумажечку взял, почитал, повертел и спрашивает Паукова:

— Так и что?

— А не понимай я! - убежденно отвечает вошедший в

роль Пауков.

Мужик тут остро глянул на Паукова и говорит:

- Стало быть, фройндшафт, камарад?

Ну, Пауков на это промолчал. Рукой ландышевой махнул только, что - да, дескать. А мужик не отстает:

- Ду ю спик инглиш?

А вот это Пауков сразу понял. Он и в школе, и в институте английский изучал.

— Ноу, ит из нот, - отвечает.

— Парле ву франсе, - вязнет мужик. И взгляд у него определенно нехороший. Даже, можно сказать, злобный у

него взгляд.

— Нон, - покопался в памяти Пауков.

— Итальяно? - осклабился мужик. А Пауков уж тут ничего отвечать не стал, а просто протянул руку за бумажкой.

А мужик тот вдруг неожиданно быстренько вскочил и закричал тоненьким фальцетиком:

- Ах ты, курва! Штатника-фээргэшника из себя корчишь, курвища! Лифтеру с "Метрополя" мозги пудришь!

И, схватив кусок ржавой трубы, бросился на Паукова.

Завязался жаркий бой. Нервный патриот съездил Паукова по спине, отчего замечательная пауковская куртка сразу же лопнула, а нейлоновая рубашка треснула.

Пауков подставил врагу подножку. Падая, лифтер ухватился за пауковский карман и вырвал его с мясом. Обозлившись, Пауков пнул распростертого лифтера, и у Паукова оторвалась подошва.

Пауков, совершенно потеряв чувство меры, хотел и еще пинать подлеца, но тот сделал вид, что окончательно умер.

Пауков тогда пощупал себя и свою одежду, плюнул, положил на якобы умершего мужика букет и потащился обратно.

Он был мрачен. Он летел в город К. и был мрачен. Он открыл дверь квартиры своим ключом и был мрачен. Он снова смотрел в зеркало и был мрачен.

- А вот был бы ты, Федька, в телогрейке, например, так ничего бы с тобой и не сделалось. Я помню, папочку

нашего раз хотели подколоть в тридцать девятом году, а у них ничего и не вышло, - сообщила Паукову его старенькая мама, поднявшаяся с постели и тяжело передвигавшаяся на больных ногах.

Пауков мрачно глянул на нее и сказал:

— Дала б лучше чо пожрать, мама. А то второй день не жравши, с Москвой этой.

— А я щас супчик разогрею, - обрадовалась мама. - Вкусный супчик, с тушенкой.

И она обняла сына. И Федька обнял ее и прижался колючей щекой к ее морщинистому лицу.

— Ты жениться, что ли, ездил, Федька? – жалобно сказала старуха. - Так ты женись, на меня не смотри.

Я - как-нибудь. У меня тетка Катька пока первое время поживет. Ты о себе думай. Ты что быстро вернулся-то? Ты женись! Ты что?

— На хрен бы мне это сдалось, - пробормотал Федька, морщась.

Стыковка

Высоко, подобно птице, воспарил над крутым берегом родной реки Е., вечно текущей в мудрый океан, наш шикарный крупнопанельный пятиэтажный дом с плоской крышей. Дом, в котором мы все и живем, и дай-то нам Бог жить тут и еще тыщи лет: тихо, мирно и счастливо.

Красивый дом. А строил его выпускник строительного факультета и отчаянный игрок рок-группы молодой Вовик Лифантьев, сын самого Лифантьева, замечательного человека, который до всего дошел своим умом. И только одного, седой и мужественный, никак понять не мог: зачем это крыша может быть у дома плоская, когда крыша должна быть у дома двусторонняя и покатая, как всегда водилось у русских на Руси.

— Ты пойми, батя, - усмехался Вовик. - Прогресс не топчется на месте. Весь Запад давным-давно функционально использует высотное пространство: стоянки для автомобилей, бары, танцевальные площадки...

— Бары-растабары, - хмурился старый Лифантьев. - Вот в том-то и дело, а вдруг и у нас найдутся любители

сплясать на крыше... в голом виде? - испытующе поглядывал он на Вовика.

— Ну уж ты как загнешь, старик! - хохотал Вовик.

И на этом специфический их разговор обычно и заканчивался. Потому что хоть и хмурился старый Лифантьев в глубине своего громадного кабинета, но втайне был доволен успехами сына. Подумать только: казалось, еще вчера дед отбирал у злобных кулаков зерно, бессонный отец дни и ночи колесил по району, поднимая сельское хозяйство, а сын - вон куда шагнул! Сам строит громадный дом. Справится ли? Не подкачает ли? Ведь есть в нем еще определенная легкомыслинка: вот ввязался в дурацком оркестре участвовать вместе с другими патлатыми. Что в этом хорошего? Что красивого?