Тихий тиран - [62]

Но ничем не могли помочь эти записи в повседневной работе. Каждый подобный случай был исключительным, неповторимым. Однажды Гаранина, войдя в кабинет, заметила, что санитарка Люда какая-то странная.

— Что с вами? — спросила она. — Вы сегодня какая-то ошалелая.

— За дверью стоит завуч школы, в которой работает эта… Спицына. Раковая, — еле выговорила санитарка, а губы у нее тряслись, — и они хотят знать, сколько ей осталось жить.

— Зачем это им?.. Местком поручил? Заранее венки готовят?

— Составляют планы… Хотят, чтобы мы посоветовали Спицыной перейти на инвалидность.

— Позовите завуча сюда.

Дверь отворилась, в комнату вошла молоденькая, привлекательная женщина. Выслушав ее стоя, Гаранина, с трудом скрывая волнение, строго спросила:

— Послушайте… вы педагог… вы понимаете, что такое страдание?

— Читала…

— Понятно. Может быть, даже плакали?

— Это что, экзамен?

— У вас есть родители, братья, сестры?

— Не понимаю, какое это имеет отношение?

— Прямое.

— Мне директор поручил… Я должна…

— Лучше не продолжайте. Не надо лишних слов. Вы когда-нибудь болели?

— Гриппом.

— У вас есть дети?

— Сын.

— В каком классе?

— В третьем.

— Прекрасно. Так вот, передайте вашему лихому директору… Нет! Я сама ему скажу все, что думаю о нем… Меня удивляет, как вы, педагог, мать, можете брать на себя подобные поручения?.. И быть такой жестокой!

Нет, ничего не смогла объяснить ей Ксения Гаранина! Она и сама не знала толком, что надо делать в таких случаях, как с этой обреченной учительницей Спицыной. Но человек — любой человек — имеет право жить, и нельзя уродовать его жизнь даже в последние отведенные судьбой недели подчеркиванием его обреченности, подчеркиванием отличия от других, не больных и не знающих пока точного своего срока.

Перед кабинетом сидели трое.

— Вы у этой… Гараниной раньше бывали? — спросил один.

— Бывал, — кивнул сосед.

— Ну и как? Что за человек?

— Баба… Слова не даст сказать. Рецепт в зубы, и будь здоров! Второй год лечусь, а какие глаза у нее, так и не знаю… Лечит-то она хорошо, врать не буду, только торопится все.

— Зря вы на Гаранину нападаете! — вмешался третий, тучный и пожилой. — Что прикажете делать, если ей отпущено двенадцать минут на одного больного? Так сказать, на одну голову? Конвейер… Вы посчитайте: за пять часов она двадцать пять гавриков должна принять, не считая подкидышей…

— Что еще за подкидыши?

— Сверхплановые…

— А мне-то какое дело до ее плана? Я не в гости сюда прихожу. Имею я право на внимание? Мне больничный лист не нужен. Мне директор любое лекарство достанет, лишь бы я не болел да на работу выходил, потому что у меня руки золотые… Думаете, хвастаю? Ан, не хвастаю, а чистую правду говорю. Механик я, самый главный. Сидорчук моя фамилия. Не слыхали?

Он сказал это с таким чувством собственного достоинства, что остальные двое посмотрели на него почтительно, а один невольно представился:

— Орлов. Гипнотизер и вообще… артист эстрады. От алкоголизма лечу за три сеанса, между прочим.

— А она неделю гоняла меня по всяким там анализам, — продолжал механик, не обратив внимания на гипнотизера. — Разве это порядок?

— Что же она тебе, маг и волшебник? — переходя на «ты», с упреком возразил пожилой. — Она без анализов не может. Это тоже понимать следует… Небось и гипнотизер не все может, раз сюда явился.

— Чихать я хотел на ее анализы, — не успокаивался механик. — Мне, папаша, ее внимание к себе нужно. На заводе — давай план! Домой придешь, жена за глотку — давай получку! Сюда пожалуешь — давай анализы! А я хочу внимания. Гегемон рабочий человек или как?

— Я никогда не ходил в поликлиники, — неуверенно проговорил Орлов, — все больше к частнику… Потому, думаю, дай запишу все, что нужно спросить… Здоровье — это в жизни главное. У меня на здоровье половина гонораров уходит…

Он еще что-то говорил, но ни Сидорчук, сердито сопевший носом после своей вспышки, ни пожилой уже не обращали внимания на поникшего гипнотизера: очередь на прием все росла и росла.

В кабинет Орлова вызвали первым.

— Садитесь, — пригласила Гаранина, не поднимая головы от истории болезни.

Орлов пугливо присел на краешек стула, настороженно покосился на ширму, нахохлился, задержал взгляд на Люде: «Хорошенькая, молодая совсем… Как же я буду при ней раздеваться? Да и врачиха тоже… Неудобно все-таки, когда врачи-женщины…»

От волнения он даже скомкал вопросник, который успел достать из кармана, и начисто позабыл о своем могучем даре.

— Что у вас? На что жалуетесь?

Орлов вздрогнул, поспешно расправил бумажку и начал медленно, нараспев читать про свои недуги. Гаранина несколько секунд слушала его, потом переглянулась с Людой, добродушно прервала:

— Послушайте… — она мельком взглянула на обложку медицинской карты, — Виталий Макарович, вы не на экзамене у профессора. Оставьте вашу шпаргалку, сядьте ко мне поближе. Да вы не бойтесь! Вот так… Теперь руку давайте, левую…

— Люда, — попросила Гаранина, — сходи-ка за анализами Сидорчука. Он, кажется, уже пришел.

— Да, пришел, — подтвердил Орлов, — мы с ним только что познакомились.

— Он вам про внимание к рабочему человеку говорил? — спросила, улыбаясь, Гаранина.