Тихий страж. Бабушкина шкатулка - [21]

– И не вспоминаешь никогда?

– Может быть, и вспомню, я не беспамятна, но особенно в памяти держать не стану.

– Если встретишься, так глазом не моргнешь?

– А что мне моргать? Поздороваюсь, угощу, чем Бог послал. А моргать зачем же?

– Ты, Устя, бесчувственная?

– Может быть, и бесчувственная.

За второй стенкой уж давно раздавалось негромкое пение. Очевидно, там шла служба. Валентина вдруг сказала:

– Может быть, Устя, ты хотела пойти в молельню, а я тебя задержала?

– Ничего, обойдутся сегодня и без меня, да теперь уж скоро и кончат.

– Мне очень хотелось как-нибудь послушать, как у вас служат, да ведь меня не пустят.

– В самую молельню, конечно, не пустят, а за стеклянной перегородкой постоять – отчего же? У нас много даже господ бывает, интересуются.

Действительно, Устинья была права, потому что минут через пять в комнату вошла Анфиса в сопровождении высокого мужчины в городском платье.

– Вот посмотри, Устя, какого я гостя привела! Наш Костромской, Иван Золотарев, Евграфа Васильевича сын.

– Давно, Устинья Дмитриевна, не видались. Наверное, уж позабыли меня! – сказал гость, протягивая руку.

– Нет, зачем забывать? очень даже хорошо помню! – ответила Устинья, перекосив и без того кривое свое лицо, и сейчас же добавила:

– Пойду самовар поставлю.

Иван Золотарев оказался не особенно разговорчивым и больше всего интересовался устройством гагаринского общежития и распределением дня петербургских отшельниц. Наконец Анфиса Ивановна обратилась к Валентине:

– У вас ноги молодые, пойдите посмотрите, что там Устинья пропала. Хоть бы сама шла, никто самовар не унесет.

В маленькой кухне перед поставленным самоваром Устинья сидела, закрыв лицо руками.

– Устя, что ты так сидишь? Анфиса Ивановна тебя кличет.

Устинья отняла руки от щек, лицо ее пылало, было восторженно и жалко.

– Устя, что с тобою? что случилось?

– Валя, Валя, не могу я больше! сердце мое не может… Зачем, зачем он приехал?!

Валентина быстро обняла Устинью и дохнула ей в ухо:

– Они есть?!

Устинья кивнула головой, не опуская глаз с потолка.

– Ненавидишь? убить готова?

– Нет, люблю по сю пору!

– Сестрица милая, сестрица милая!

Глава шестнадцатая

У Валентины не выходило из головы то, что она видела на Гагаринской: и тихий покой, от которого рождается кроткая безжалостность, и слова Устиньи, так не соответствующие ее волнению, и последняя минута, когда ее подруга плакала, сидя на табуретке перед кипящим самоваром, – все как-то раздирало воображение и соображение Валентины. И невольно мысли обращались на самое себя. Особенно ее поражало, что Устинья, думая и говоря так противоположно ей, Валентине, на поверку оказывалась такой же слабой и одержимой, как и она сама.

– Отчего мы такие несчастные? но я хоть знаю это и так и иду, а та знает другое, а такая же, как и я. Лучше ли знать другое? Ведь тогда что же? знаешь, что тут погибель, и все-таки катишься; а я качусь и думаю, что так и должно и что падаю я не на острые камни, а на мягкий, зеленый луг. Да, но все равно того, чего хочу я, не будет! Нет никаких сил, чтобы заставить судьбу сделать так, как угодно мне. Что же я могу? Только любить, желать и молиться. Может быть, это – и достаточные силы, я ничего не знаю!..

Сама того не замечая, она повернула по Гагаринской направо и уже давно шла по набережной. Также не зная зачем, она села на каменную скамейку, как будто от этого мысли ее могли остановиться и сделаться светлее, яснее. Чувствовалась близкая оттепель, и красновато-черная мгла у взморья дула болезненным теплом. Такой ли ветер может очистить тяжелую голову?

– Вы не знаете, который теперь час?

Около Валентины сидела какая-то женщина, которую та сначала не заметила.

– Теперь, я думаю, около одиннадцати. Я точно не знаю.

– Только еще около одиннадцати, так рано? Валентина продолжала сидеть, почти не глядя на соседку.

– Очень болезненно… этот ветер теплый! Я все не могу к нему привыкнуть, а непривычного человека он может с ума свести… и потом, в нем есть какой-то обман, фальшивость…

– Которые здесь живут, те привыкли.

– Я здесь три дня.

– По делам?

– Скорее по делу, чем по делам.

– И долго вы пробудете здесь?

– Я совсем не знаю; как повернутся обстоятельства.

Валентина спрашивала машинально, нисколько не интересуясь ответами, и вместе с тем что-то удерживало ее, и она бы не удивилась, если бы совершенно незнакомая встречная начала ей говорить подробно о своих делах, даже сердечных. Она даже будто желала этого, чтобы самой в этом красноватом мраке перебросить свои тревоги в чужое сердце и затем уйти с тем, чтобы никогда больше не встречать этого человека. От этой заинтересованной нежности к неизвестному слушателю Валентине захотелось расспросить свою соседку о житейских мелочах, внимание к которым, по ее мнению, показывало бы большую сердечную заботливость, нежели отвлеченно лирический разговор. Самой Валентине было бы облегчением сказать имя и отчество, адрес, где живет тот, кого она любит, сообщить, когда она его видела в последний раз: день, число, час; описать свою квартиру, свой день от утра до ночи, вот так, все, до последней крапинки. Потому голос ее зазвучал необычайно нежно, когда она спросила: