Тихий страж. Бабушкина шкатулка - [19]

Он вздохнул и принялся за еду. Наконец Ольга Семеновна сказала:

– Ты о чем-то хотел поговорить со мной, Володя? я к твоим услугам.

– Уж торопишься меня выпроводить? Ох, уж эти мне влюбленные! И чем это вы, Родион Павлович, приворожили так к себе Олыушку? Ведь влюблена, как кошка, а еще хочет петь Далилу! Какая ты – Далила? ты – милая кошечка. Ведь вы не будете ревновать, если я удалюсь минут на пять, на десять с Ольгой Семеновной? Мой возраст и моя комплекция лучшие гарантии безопасности.

– Ну, насчет гарантии ты не очень храбрись, но Родион Павлович может быть во мне уверен, притом я не буду замыкать дверей.

– На всякий случай!.. – рассмеялся Тидеман и повел Ольгу Семеновну под руку в другую комнату.

Миусов стал ходить по ковру. Тидеман казался ему настолько недалеким и пошлым малым, что, по-видимому, не представлял никакой опасности. Но вместе с тем, ему было почти физически противно и как бы унизительно иметь с ним какие бы то ни было дела.

– Я опустился за это время, правда, но не до такой же степени, чтобы заводить какие-то мелкие мошенничества. А какие же иначе дела были возможны с этим толстяком? Я очень люблю Ольгу и буду ее любить во что бы то ни стало, но из этого не следует, чтобы я исполнял даже не ее капризы, а желание каких-то милостивых государей. Она сама не понимает, в чем дело, она милая женщина, но все-таки женщина, хотя, если ей объяснить это серьезно, она поймет. На это у нее хватит рассудительности.

Новый телефонный звонок прервал его размышления. Он сам подошел к аппарату.

– Квартира г-жи Верейской?

– Да.

– Можно попросить господина Миусова?

– У телефона. Кто говорит?

– Это вы, Родион Павлович?

– Это я. Павел?

– Павел.

– Что-нибудь случилось с мамашей?

– Нет, слава Богу. Родион Павлович…

– Ну?

– Сейчас с вами будет говорит г. Тидеман. Не соглашайтесь ни на что, что он вам будет предлагать. Он просто – мошенник. Я вам после все расскажу. Ольга Семеновна тут ни при чем. Она слишком добра и ничего не понимает. Вы слушаете? Родион Павлович… а, Родион Павлович…

Миусов молча повесил трубку и вернулся в комнату как раз в то же время, когда из других дверей в ту же комнату входили Тидеман и Верейская.

– Я давно, Владимир Генрихович, искал случая поговорить с вами. Если вы никуда не торопитесь, то охотно побеседовал бы сейчас… – произнес Миусов, близко подходя к Тидеману. Тот удивленно взглянул на Ольгу Семеновну, а Верейская на красное и взволнованное лицо Родиона Павловича.

– Я очень, очень люблю вас, – сказала она, крепко целуя Миусова в губы, и, задержав на секунду Тидемана, шепнула ему:

– Видите, мое обещание исполнено.

Глава пятнадцатая

Устинья жила у своей тетки Анфисы Ивановны Холщевниковой в трех небольших комнатах при частной старообрядческой молельне на Гагаринской улице. Владелица этой часовни жила в этом же доме, ее собственном, этажом ниже, где обретались несколько девиц, поющих церковные службы, образуя род маленького женского скита. Анфиса же, соединявшая должность уставщицы с присмотром за чистотой и порядком самого помещения, жила при самой молельне в шестом этаже, почти на чердаке. Узенький коридорчик с окнами в часовню давал возможность проходить из большой, темной передней в закутки Холщевниковой. Это были очень низенькие светлые комнаты, каждая по одному окну, на подоконниках которых всегда толклись жирные голуби с ближайшего рынка. Несмотря на близость молитвенного места, никаких специальных признаков особливого благочестия в этой квартире не было, и помещение походило просто на уездный дом, где-нибудь на Оке или Волге, в котором можно вообразить и убийства, и долгое моленье, и смех, и песни, и щелканье больших счетов, но охотнее всего представляется бесцельное глазенье из окон, тупые думы и сонная одурь.

Устинья не хотела вступать в состав гагаринского общежития, хотя это было бы спокойно и выгодно, предпочитая более рискованную, но и более свободную жизнь собственным заработком, и жила в одной из комнат просто так, в качестве родственницы, иногда участвуя в хоре и упрямее старух исполняя все правила, иногда пропадая по нескольку дней неизвестно где. Тетка сначала ворчала, даже пыталась наказывать Устинью, но потом, видя бесполезность этого, как бы махнула рукой, не расспрашивая и не стараясь понять, а когда та приходила, намолившись до усталости, Анфиса Ивановна говорила:

– Ах, Устя, как тебе не стыдно такой клад зарывать. Светильником тебе бы быть.

– Ну, полно, какой же я светильник? Я просто шалая баба, только еще совести не потеряла.

– Мало ли святых прежде блудницами были! Отчаянье – страшный грех.

– Да я и не отчаиваюсь, только святая из меня вряд ли выйдет.

Кажется, именно покой и впечатление дремотности больше всего и понравились Валентине на Гагаринской.

– Как здесь тихо! – сказала она, садясь, – так тихо и так спокойно, будто в раю или весной на кладбище.

– Да уж так тихо, что от такой тишины можно на стенку полезть.

– А мне так нравится. Все, о чем мы беспокоимся, о чем хлопочем, кажется так далеко, что почти не стоит внимания. Если тут долго жить, то сделаешься очень кротким и безжалостным, потому что будет смешно и досадно, зачем люди по пустякам расстраиваются. Мне кажется, что пустынники никогда человеческого сердца (ну, настоящего человеческого сердца со всеми радостями и слабостями, милыми пустяками) не понимали.