Тихий берег Лебяжьего, или Приключения загольного бека - [9]

Урядника мы знаем. Чаще всего видим на футболе — прохаживается за рядами зрителей, заложив руки за спину. На поле не смотрит, даже если все заорут при красивом голе. По деревне ездит или верхом на тощем гнедом мерине, или на нем же, запряженном в двуколку. Строго поглядывает по сторонам. Лицо смуглое, длинное, глаза хитрющие и большие черные усы. Мама смеется, что у нашего урядника усы-барометр: если кончики торчком вверх, — значит, ясно, в стороны — переменно, вниз — дождь.

Окна в кухне оказались закрытыми. Голосов сквозь стекла не слышно. Бабушкино лицо огорченное. А урядника, наоборот, нахальное. Усы заострились, торчат вверх пиками, как у немецкого царя Вильгельма.

Бабушка сама налила рюмку, сама положила на тарелку кусок ветчины. Урядник выпил, руками замахал, что довольно, и показал глазами на тетю Зину и Анну-прачку. Бабушка кивнула головой и повела урядника в прикухонную комнату. Это удивительно. Даже в первый день пасхи, когда бабушку приходят поздравлять соседи: доктор, фельдшер, священник, лавочник Пульман, — в общем, все-все, урядника в комнаты не приглашают. Бабушка уходит от гостей, выносит ему на тарелке большую-большую рюмку водки, крашеное яйцо, ветчину, ломтики кулича и пасхи. Ставит на кухонный стол, отвечает: «Воистину воскрес!» — христосуется, то есть целуется, и уходит…

Мы соскакиваем на землю. Алешка говорит Ваньке Моряку:

— Ты видел, что лежало на столе?

— Видел.

— Наши бумажные голуби.

— Да. Целая кучка.

Пришел Юрка. Сказал:

— Интересно, что говорил урядник.

А мы еще ничего не слышали, только видели, что урядник зачем-то принес бабушке наших бумажных голубей. Так Юрке и сказали.

Мы лупим бегом вокруг дома, через черный ход в кладовку. В коридоре навстречу Анна-прачка.

— Вы куда? В кладовку? Бабушка не любит, когда туда стадом ходят. И занято: там Аля наказанный.

Мы, конечно, не послушались. Стучимся. Алька откидывает крючок, палец к губам: «Тсс!»

Юрка и Ванька забирают себе две оставшиеся свободными дырки в досках, где сучки выпали, нам с Алешкой дырок не достается. Голоса слышны хорошо. Бабушкин, уговорчивый:

— Напрасно, Фрол Петрович, думаете. Мои парни смирные. У них свои дела. Ничего не касаются…

Хриплый голос урядника:

— У меня, сударыня Ольга Константиновна, служба. Мне все одинаковы — ваши, наши. Извините. Голубки… голубки… Важные голубки!

Голос становится громким и злым:

— Голубятников найти обязан-с. Так, вот-с… И не иначе.

— Не знаю про ваших голубков. Ничего не ведаю. Ребята мои ни при чем. Напутал ты, Фрол Петрович, напутал…

Голос урядника еще злее:

— Я напутал? Извините. Посмотрите сюда. Вы человек грамотный. Развернем голубка, другого. Так, так… Что это? Что написано? Читайте. Разрешаю и даже прошу. Это листовка, она же прокламация! Против царя и отечества! Нате, читайте, убедитесь!

Бабушкин голос совсем тихий и расстроенный:

— Ты что, Фрол Петрович! Бог знает, что говоришь!

— Читайте, читайте! Убедитесь…

Мне стало неприятно за бабушку: она у нас не очень грамотная. Бабушка взрослая, нам иногда смешно, что читает хуже маленьких, особенно если мелко написано. Маме говорила: «Маруся, ты же знаешь, что я писать пишу, а читать — в лавочку несу».

Бабушка замолчала и урядник тоже, потом спросил:

— Кто у вас в комнате на чердаке живет?

— Никто. И не бывает там. Коленька слесарить давно бросил, кроликами занялся.

— Кто на кровати спит?

— Никто не спит. Давным-давно, с недельку, жил один. Попросился, сказал, что межевой[2]. Я пустила — пожил, уехал. Может, его бумажки, наверно, так.

— Как его звали?

— Не спрашивала, вроде человек самостоятельный… Господи помилуй! Кто там забравши!

Это бабушка закричала на страшный шум: мы свалились. Алешке не досталось дырки в стене, смотрели только Юрка и Алька, ему страшно хотелось. Заметил высоко-высоко выпавший сучок, поставил на подоконник ведро, потянулся и сверзился на Альку, а тот схватился за Юрку, и все загремели на пол. Конечно, бабушка услыхала — тут бы и глухой услышал.

Толкаясь и падая, мы промчались по коридору и выскочили из дома. Бежали через яблочный сад, к речке, и там принялись купаться, будто ничего и не было. А Юрка опять куда-то пропал. Через час я пошел на разведку к Большому дому. У крыльца и беседки никого не осталось. В сенях раздались голоса. Я кинулся в сиреневые кусты. На крыльцо вышли бабушка и тетя Зина. Тетя Зина громко сказала:

— Слава богу, обошлось.

— Обошлось, обошлось, — сердито перебила бабушка, — с деньгами и так плохо, а тут… Куроцап проклятый…

Сыщики

Кира за утренним чаем, прямо захлебываясь от интереса и страха, рассказывала, что у нас в Лебяжьем делается. В «Бережке» пьяный стражник говорил, что появилась шайка воров. А сегодня тетя Зина заметила, что ночью у нас из конюшни утащили новый хомут, кожаные вожжи и валенки. Бабушка Ольга Константиновна не велела никому об этом говорить, чтобы урядник не знал. Кира возмущалась: «Это что же такое? Воры будут воровать, а мы молчать? Потом и убьют!»

Мама сказала:

— Оставьте, Кира, не наше дело. Какие-то хомуты, валенки. Бабушка права. Урядника звать — все равно не поможет, и себе дороже: будет тут крутиться, водку выпрашивать.