Тихие выселки - [5]

Трофим — человек работящий. Когда в Малиновке был свой колхоз, Трофим в широком Барском овраге выжигал легкий кирпич. Тот кирпич хвалили во всей округе. Но как только Малиновку присоединили к Нагорному, кирпичное производство порушили. И теперь, когда Трофиму случается проходить мимо сушильных сараев, он мрачнеет и отворачивается.

Трофим — мужик выносливый. В любую погоду поедет бревна из леса вывозить, косит за двоих, ловко мечет стога, но для него не всегда есть работа. Трофим за зиму почти ничего не заработал. Раза три на станцию ездил грузить бревна, с неделю складывал в бурты навоз, еще ездил за сеном и соломой в поле. Анна же зиму, по его словам, «коров машинкой чиркала», но меньше сотни в месяц не приносила. Да и у сына Гоги, он недавно курсы трактористов кончил, заработок немногим меньше, чем у матери.

Лето начинается, Трофиму опять настоящего дела нет. Раньше он пахал, боронил, теперь трактористы обходятся без него. Даже сенокос отбирают — на полях травы косят машинами, сгребают тракторными граблями, стога вершат стогометателями. Для косы да вил-тройчаток остались бугры да овраги.

Правда, осенью Трофим на разрыв, он нужен и там и сям. Он копает ямы и буртует картофель, роет и грузит на машины сахарную свеклу, он мочит и вытаскивает из ледяной воды коноплю…

Трофим доил корову. Ему было неловко перед женой, винил себя, что зря просидел у окна, но и то — Анна корову доить не доверяет: молоко-де он в вымени оставляет. Вслух возмущался:

— На нее никто не угодит!

В избе тужила Анна. Малиновке конец, с ней конец и Анниной славе, уравняют Анну с Трофимом, куска хлеба белого не съешь. Услышала, что муж на кухне цедит молоко, запричитала:

— Не жизнь, а казнь — мужик в сиделку превратился! Тоня кончит институт, уеду к ней, буду ее детишек нянчить!

Ходила по избе босиком, простоволосая, в одной ночной рубашке, ходила и ругалась.

— Привыкла командовать. Хватит! Надоело! — не выдержал наконец Трофим.

— И буду командовать! Выгоню тебя, другого заведу.

— Ты и его заешь.

Стукнув пустой доенкой о посудную лавку, Трофим вышел.

Стало тихо, лишь на стене часы стучали в два маятника. Стучали вразнобой. Одни из них глухо ударили двенадцать раз. Анна любила часы с боем, подаренные ей на районном слете — «они проспать не дадут», но сейчас по-смотрела на них с ненавистью. В сущности, они не давали ей никогда выспаться.

Вошел Трофим, что-то взял и снова ушел. Анна зло подумала: «Ходит, ног не поднимает». Все в нем вызывало раздражение: и голос его, скрипучий, надтреснутый, и большой сизый нос.

Когда Гога еще малышом был, Анна в Коневе на совещании повстречалась с заведующим фермой из Лопатина. Он вдовцом был. Как заворожил Анну: чуть было не бросила Трофима, дом, хозяйство. Но, поразмыслив, испугалась. Дмитрий, видать, крутоват, из него веревки вить не будешь, а она привыкла властвовать. К тому же Дмитрий не хотел, чтобы она на ферме работала, говорил:

«У меня есть на что жить, посиживай под окошком да семечки погрызывай».

Пересилила себя, отказала, сославшись, что Гоге нужен отец, а не отчим. С небывалой жадностью набросилась на работу. О Кошкиной писали в газетах, ее часто премировали. В дом вошел достаток, в комнатах становилось тесно от вещей. К пятистенку пристроили просторную боковушку.

В сенях грохнуло. На кухне появился Трофим, что-то пошарил по полкам и отправился спать в сад, в сторожку. Спит он там на примостке да матрасе из сена, укрывшись старой шинелью.

— Ушел, — прошептала Анна, и стало так одиноко, что заплакала от жалости к себе.

4

Стояло солнечное воскресное утро. У Антоновых окна распахнуты. Прасковья, засучив рукава, возится у печи. Маша в голубенькой сорочке, с распущенными волосами сидит на корточках и трет кирпичной пылью медный самовар. Иногда она смешно поводит носом в сторону печи и клянчит:

— Мамочка, ну хоть кусочек пирожка кинь!

Раскрасневшаяся и казавшаяся особенно молодой, Прасковья добродушно перечит:

— Чего еще выдумала! Чай, не кошка — садись за стол и ешь.

— Мамочка, работу хочется закончить, руки у меня вон какие! — и показывает красные от кирпича ладони, подносит их к лицу. — Не дашь, возьму и накрашусь.

— Манька, ты дурочка, хотя и невеста, — смеется Прасковья и, кормя дочь из рук, спохватывается: — Батюшки, хлебы пересидели!

Метнулась к печи, загремела заслоном. Запахло свежим хлебом. Мимо окон мелькнула тень. Прасковья оглянулась на дочь, вынимая из плошки каравай.

— Манька, ты оделась бы: вдруг кто войдет, и эти, говоришь, приедут.

— Я за голландку спрячусь.

— Ну и бесстыдница, совсем еще глупота.

— Через пятнадцать минут ты меня не узнаешь: буду как королева. — Маша отстранилась от самовара — в светлой жаркой меди блестело солнце.

— Чего еще? Королева.

Маша плескалась под рукомойником, когда Прасковья кинулась к боковому окну.

— Манька, никак, к нам машина едет. Не эти ли? А ты не одета.

— Успею.

Грузовик остановился у мазанки. Прасковья не видела жениха дочери, но знала, что зовут его Юркой и что он шофер из Конева.

В прошлом году на крутом берегу речки Сырети, что течет не так далеко от станции Урочной, начали добывать доломитовую муку. Как-то Юрка подвез Машу до Малиновки. С тех пор и повадились три парня с карьера.