Тихие выселки - [4]

— Что вы, с ума посходили? Того, не к добру!

Прасковья перестала гладить Егорову спину.

— Гуляем не гуляем — нам всегда не к добру.

— Не мешай, Устя! — Анна топнула, запела, но Устинья сказала с укоризной:

— Анна, Прасковья, подружки, вы что, правда, с ума посходили? Слово, того, не даете молвить!

Егор смял мехи.

— Растовокалась! Дай людям повеселиться!

Устинья пуще прежнего закричала:

— Мужики, Малиновку хотят сносить!

— Целую деревню?! Да ты, того, очумела, — сказал Егор и растянул мехи.

— Я в сельсовет бегала, хотела у Прохор Кузьмича леску на сени спросить, а он мне: «В Малиновке строить запрещаю, ставь дом в Кузьминском». Слышь, мы неперспективные, никудышные.

Анна стала ее утешать:

— Устюша, ты путаешь маленько. Вон какие дворики строят, кто, окромя нас, будет в них работать, не медведь-батюшка и не лисичка-сестричка. Егорушка, играй!

Егор было заиграл, но Грошев положил на гармонь руку:

— Постой, застегни ремешок. Бабы, дворы когда начали строить?

— При Калязине, когда нас с Нагорным соединили.

— Тогда мы были Бортновского района, теперь Ко-невского. Для чего двухэтажный дом животноводов хотят строить? Девкам для пляски? Ничего подобного. Общежитие будет. Доярок наберут с воли, как в совхозе.

— А нас побоку? Не верю! — забеспокоилась Анна.

Подошел Петянька с парнями одногодками за своей гармошкой. С досады на паренька накинулись:

— Что повадились в Кузьминское, что ноги бьете! Девчата, что ль, там слаже?

У околицы заурчал грузовик.

— Ослепил, окаянный, — сказала Любка-Птичка. — Опять с карьера приехали.

Анна дернулась:

— Мужички, что же такое? Парни норовят в Кузьминское, наших же девок городские обхаживают, поневоле выселки распадутся. Турнули бы этих!

Егор стал засучивать рукава.

— Ребятня, начинай, я подмогу!

Маша Антонова, Нинка Коршунова, Дуся Аленина поспешили к околице предупредить парней с карьера.

По к карьеровским так и не собрались, перед войной были схватки с парнями из чужой деревни, ныне все отпало. Свои парни ушли с гармошкой в Кузьминское. Егор бушевал один, но и он не мог тронуться с места, на одной руке повисла жена Санька-толстуха, на другой Анна.

3

Пела, плясала, пила, не оставляя ни капельки, Анна не с радости — обошла ее Прасковья, обошла, как обокрала, а тут Устинья Миленкина смятение в душе посеяла, и почудилось Анне, что рушится все. В темную избу вбежала шумно, щелкнула выключателем. Комната, оклеенная золотистыми обоями, ярко озарилась. Во дворе протяжно замычала корова.

Пела, плясала, пила, не оставляя ни капельки, Анна не с радости — обошла ее Прасковья, обошла, как обокрала, а тут Устинья Миленкина смятение в душе посеяла, и почудилось Лине, что рушится все. В темную избу вбежала шумно, щелкнула выключателем. Комната, оклеенная золотистыми обоями, ярко озарилась. Во дворе протяжно замычала корова.

— Не доил?

Трофим, что ушел домой прямо от Васька, качнул лохматой головой. И то, что бурлило в Анне, вырвалось:

— Он не не доил! Он меня ждал! Ты мужичок, но что в тебе толку? Кто в доме главный добытчик? Я за два месяца около трех сотенок зашибла, ты сколько?

Трофим нахлопнул окно. Анна со звоном вытолкнула створки.

Боишься — люди услышат. Пусть слушают!

Анна, — укоризненно произнес Трофим, — ты не шуми, успокойся. Деньги. Зачем их много? Если на ферме тяжело, уходи. Проживем.

— С тобой проживешь! С тобой палки дров не добудешь.

Встал Трофим, загремел доенкой. Анна опустила голову.

Мне бы парнем родиться, я бы им показала! Черт меня связал с бессловесным.

По черт был ни при чем. В войну Анна сошлась с раненым украинцем. Был он хром, а так ладный. Любил петь, больше пел тягучие, грустные песни про «Украйну кохану» да про козаченьку. Запоет, всю душу вывернет. Любила Анна его песни, любила и его самого. Жили не тужили, пока не освободили Полтавщину, как освободили, затосковал хлопец, собрал кое-какие вещички и на попутной подводе уехал на Урочную. Анне обещал: поклонится родным местам и вернется.

И не вернулся. И писем не писал. Анна собиралась к нему ехать. Ее пугали трудной дорогой и говорили, что там у него жена. Она твердила свое: «Поеду». И поехала бы, но к тому времени заведующий фермой Тимофей Грошев оказался в ссоре с женой. Он жил в молочной, за печкой. Там ел и пил, там спал. Пухлое лицо его было румяно, грудь по-женски выпуклая, мягкая. Он сказал грозившей уехать Анне:

— Зайди вечерком, потолкуем.

Шла Анна, готовая насказать всякого, если станет уговаривать остаться, а вышло иначе. Грошев не уговаривал, он пожаловался на свое одиночество.

— Поздно, но я не ужинал, ужас есть хочется. Все всухомятку.

Говорил и выкладывал на стол хлеб без примеси картошки, кусок свиного сала, огурцы, даже банку тушенки вытащил из шкафа. Анна давно не ела чистого хлеба, смущала ее и тушенка. Грошев подмигнул и достал из ящика стола бутылку водки, неизвестно где им добытую. Налил себе, посмотрел в завидущие глаза Анны, спросил:

— Может, со мной выпьешь?

Налил и ей. И началось… Его жена Лукерья пожаловалась в райком. Грошев вернулся к семье. У Анны же родилась дочь Тоня.

Кончилась война. Из армии возвращались парни. Анну обходили стороной — ни разженя, ни вдова, но не век же одной куковать. Подластилась к смирному Трофиму Кошкину, приняла его в отцовский дом.