Тихие выселки - [6]

Опершись на подоконник, Прасковья следила за ними. Сначала вышел длинный худой парень с рыжей челкой, за ним выбрался второй, широкие плечи его были покаты, длинные руки точь-в-точь два рычага, а лицо круглое, по-мальчишески пухлое. Третий, что сошел с шоферского сиденья, был маленького роста, и все у него — руки, ноги, нос, глаза, уши — было аккуратное, но мелкое. Это и был Юрка Шувалов — жених Маши.

Шувалов, сунув руки в карманы, независимо обошел кругом машину, попинал скаты, а увидев в окне Прасковью, улыбчиво закивал:

— Мамаша, здравствуйте! Маня дома?

Прасковья не успела ответить: Маша сверху давила ей на плечо и, смеясь, кричала:

— А, приветик!

Маша взяла со стола кусок пирога и побежала за подругами. Юрка попросил пить, Прасковья сунулась к печи, ни в одном ведре ни капли, заспешила к колодцу, но он отобрал ведро:

— Мамаша, я сам зачерпну.

Прасковья села на лавочку рядом с парнями. Не без умысла допытывалась у Юрки: есть ли родители, братья и сестры, коммунальная квартира или свой дом? Юрка отвечал охотно: есть мать и отец, есть сестра, но она замужем, дом большой, собственный, при нем сад и огород. Отец был военным, теперь пенсионер.

Пока расспрашивала, пришла дочь с подружками. Шувалов выпрямился, прошелся петушком около Маши, вот-вот перед ней на цыпочки привстанет, нет, не привстал, распахнул дверку кабины, поклонившись, повел рукой:

— Прошу, душенька.

«Эко выкомаривает, ну прямо бабий угодник», — одобрила его Прасковья, но вслух сказала:

— Маша, на работу не опаздывайте!

— Не беспокойтесь, мамаша, — высунулся из кабины Юрка, — привезу тютелька в тютельку, только кино на Урочной посмотрим.

Грузовик быстро скрылся из виду. Придет день, и увезет Юрка, а то кто другой, ее дочь, а она, Прасковья, будет поджидать, но дочь не приедет и через неделю, может быть, даже через месяц, год, Прасковья будет знать, что дочь не приедет, но сердце все равно не устанет ждать…

И Прасковья неожиданно ощутила скрытое облегчение: «Останусь одна, буду вольной птицей. — Застыдилась крамольной мысли, но успокоила совесть: —Оно и верно — из-за дочери маялась, а то стала бы — товарки почти все в городе, и мне там место нашлось бы».

Прасковья вспомнила, что мало спала, но в избе стояла духота, да мух за утро напустили. Взяла подушку и одеяло. Сада у нее не было, но вскоре после войны воткнула она кое-как три присадка. Два в снежную зиму мыши обглодали, третий мороз побил, но от корня пошел дичок, теперь посреди огорода кудрявилась зерновка, приносившая маленькие кислые плоды.

Под зерновкой Прасковья любила отдыхать: и тепло, и ветерок тебя баюкает — благодать! Собиралась постелить постель в тени дерева, да нагнуться не успела: стукнула задняя калитка изгороди, К ней шел, слегка пошатываясь, Егор Самылин, наверно, по случаю воскресного дня выпил с утра. В прошлый раз он все-таки удрал от Саньки, но почему ныне вышагивает среди бела дня? Надо немедленно уйти, а то приставать начнет; люди, поди, глазеют от заборов — славы не оберешься. Но Прасковья не успела. В раскрытую калитку следом за Егором шмыгнула девочка и закричала, гнусавя:

— Папк, идем домой!

То была шестилетняя Верунька, дочка Егора. Должно, Санька послала за шальным отцом. Прасковья лихорадочно придумывала, какой разговор завести с ним. Да, да, она скажет, что надо починить крыльцо, поторгуется, Верунька пусть между ног крутится да слушает — матери разговор передаст как есть.

Девочка, боясь приблизиться к отцу, снова позвала:

— Папка, домой!

Егор резко повернулся и кинулся за ней. Как нарочно, за огородами вдоль березовой рощи шла сестра Егора Любка. Ну и гам у них поднялся.

Прасковья ушла в избу.

5

Тимофей Антоныч тяжело оторвал голову от подушки — не выспался, и хмель мучил, — жадно выпил ковш кваса, сполз с кровати на лавку. Тянуло сызнова в постель, закрыться бы с головой, как в детстве, но одолел себя — надо было бить по наличникам, извещать доярок, чтобы к Барскому пруду топали пешем — Гришка Пшонкин заболел.

Обежать Малиновку не велико дело. Перед крыльцом Антоновых Грошев остановился. Чья-то злая рука на двери жирно вывела дегтем две буквы — на все похабное слово, поди, не хватило едучего деготьку. Он невольно оглянулся на мазанку, где летом спит Маша.

«Неужто Манька с городским шоферишком? — подумал бригадир, почесав затылок и сдвинув шапку с растрепанными ушами на пористый, будто в оспе, лоб. — Да, кому-то, значит, надо».

— Ты что, Тимофей, там разглядываешь? — спросила тихо Прасковья.

Он не заметил, как та растворила окно.

— Выйди, — позвал он.

Прасковья стукнула засовом.

— Что за нужда привела?

— Гришка заболел. Машину не ждите.

— Все? — спросила Прасковья и хотела захлопнуть дверь, но он подставил ногу.

— А это соскреби, пока люди спят.

Прасковья глянула на наружную сторону двери, губы затряслись на белом лице.

— Кто эт-ти пачкуны?

— Я почем, Прасковья, знаю. Дочка у тебя вроде не больно гуленая.

— Уйди, Тимофей, убью!

— Ты очумела?

— Только у тебя лагун с дегтем.

— С конного двора взяли. Не была мне нужда мазать вам ворота.

Прасковья схватила топор, принялась скрябать по гладким доскам. Дверь становилась полосатой, и ясно, кто не пройдет, всякий невольно остановится. Прасковья беспомощно опустила руки. Бесцельно вошла в коридор и наткнулась на початую банку краски: неделю назад дворное крыльцо красила, отыскала кисть, с неистовой поспешностью перекрасила дверь. Закончив работу, вспомнила, что пора будить дочь.