The Best - [27]

АНДРЕЙ. А не пойти ли тебе на хуй, мальчик, мы сами дотащим!

Не говоря ни слова, дабы не унижать себя ещё больше перед взрослыми невежами, мальчик уходит. Игорь Игоревич встаёт со скамейки.

ИГОРЬ ИГОРЕВИЧ. Так, надо пойти глянуть, как его безопаснее протащить на полосу... и рейс выбрать, под какой его пхать... Когда тут чё летает...

АНДРЕЙ. Да, надо выбрать маршрут, а то так с ним тыкаться будет тяжело...

ИГОРЬ ИГОРЕВИЧ. Николай, Николай! (Дёргает Николая, который всё ещё находится под впечатлением рассказа мальчика.) Коля-а-а-а!

НИКОЛАЙ. А?!

ИГОРЬ ИГОРЕВИЧ. Посиди здесь, покарауль его, мы сейчас!

НИКОЛАЙ. Хорошо...

Игорь Игоревич и Андрей уходят на разведку. На скамейке остаётся Николай, труп и похожий на труп пассажир. Николай вдруг очухивается, начинает встревоженно елозить, как будто что-то ищет. Вдруг его взгляд останавливается на газете заснувшего пассажира, которую тот держит в руках. Николай вырывает газету из рук спящего, достаёт из своего кармана ручку, начинает писать, произнося вслух текст своего вдруг нахлынувшего письма. Уснувший пассажир скатывается на скамейку, по инерции скатывается и прислонённый к нему труп. Труп падает перед скамейкой, спящий же вовремя тормозит своё падение, съёживается в полудреме, снова удобно устраивается, продолжает спать. Николай, не замечая этого, продолжает писать и бормотать.

Мама-мама... Сашка вернулся... вернулся... и если сложится... удачно... он снова уедет... наконец уедет...

К скамейке подходит женщина-афроамериканка в деловом костюме синего цвета в белую полосочку. Женщина явно нервничает, садится на скамейку, закрывает глаза, тихо плачет.

У меня всё нормально... нормально, насколько это может быть... нормально... не так, чтобы как вы с папой планировали, но нормально... плохо, но всё же получше... получше, чем у Сашки... для вас это, наверное, новость, но вот так сложилась жизнь, вы думали, что поставили на правильную лошадку — на Сашку...

Наконец Николай обращает внимание на всхлипывающую уже достаточно громко афроамериканку. Он долго смотрит на неё, не пишет и не бормочет.

АФРОАМЕРИКАНКА. Я вам мешаю?..

НИКОЛАЙ. Ха!.. (О чём-то задумывается, молчит, смотрит как бы сквозь женщину.) Не-е-ет...

АФРОАМЕРИКАНКА. Просто у меня сейчас... сейчас мой рейс... мне лететь... а я не могу... мне страшно... но если не полететь, я... я лишусь всего... это мой последний шанс... у меня работа, чтобы работать, я должна лететь... моя работа связана с перелётами, а как, если я не могу... может, если я выговорю свой страх, мне станет легче...

НИКОЛАЙ. Да-а-а-а-а-а...

АФРОАМЕРИКАНКА. Я выговорюсь, если я выговорюсь... прямо здесь, я вам не помешаю?

НИКОЛАЙ. Не-е-ет...

Афроамериканка начинает выговаривать свой страх, а Николай продолжает писать письмо, проговаривая его вслух. Их фразы накладываются друг на друга так, что в какой-то момент становится непонятно, кто пишет письмо, а кто проговаривает свой страх.

...вы поставили не на того сына... все эти шёпоты вечером в кровати о том, как растут ваши дети, и какой Коленька дурной, я никогда не думала, что наш сын будет такой, никогда-никогда... никогда не говори никогда, мама... был такой фильм, мама, из вашей молодости, такой фильм... у меня сейчас не жизнь, а кино, а у вас не кино, а жизнь, на детей лучше не ставить... мама... койка ведь не ипподром, даже в первый год замужества!.. Надо позволять себе шалости... буйности, чудить... до свадьбы надо позволять себе чудить, тогда после свадьбы будешь чувствовать себя хорошо, таким спокойным конезаводчиком, а не участником родео! Вы с папой ничего такого не позволяли себе до свадьбы, не позволяли — не позволяли, я же знаю... вот у вас после и началось... родео, и в итоге — страх!.. Да, мама, если до свадьбы вести жизнь лупана, после начинаются страхи, ведь жизнь с живым человеком, когда всё в диковинку, — это пещера ужаса! Ты боишься мужа — что выкинет он в эту ночь, какую грязную прихоть придётся удовлетворять... боишься, потому что раньше не занималась этим, и он боится, думает, какая грязная прихоть придёт мне на ум в эту ночь, боится, потому что раньше она к нему не приходила, а страх-то, мама, страх-то передаётся по наследству, да... Я всего боялся, с детства всего боялся из-за вас с папой, ваш страх передался мне, да-а-а-а... и не надо спорить... жестокие слова, но я не могу не сказать их тебе, потому что кому, как не матери, об этом говорить?! С детства ты приучила меня с детства говорить с тобой, но никак не с чужими, обо всём личном — только маме, о каникулах, о девочках, о желаниях — всё маме, если узнает чужой, что-то будет! А что?! Что будет, кому до нас было дело?! Что, кто считывает мой геном, генокод, что?! Что могло случиться, если б я рассказал другу, что поеду летом на море?! Нет, ты меня учила, зачем ему об этом говорить, ведь он узнает, что ты поедешь на море! Ну и что?! Как что? А он, может, не поедет на море, а ему хочется, ты поедешь, и он будет тебе завидовать и потом исподтишка сделает тебе пакость! Ненавижу! Ненавижу все эти мысли и советы! Ненавижу, ты научила меня верить, что в этом во всём есть смысл!..