Тетушка Тацуру - [25]

Они жили вчетвером в одной комнате, снаружи был еще навес из толя и дробленого кирпича. Все в квартале построили у своих бараков такие навесы, кто из чего, каждый на свой лад. Поперек двух больших деревян­ных кроватей Чжаны настелили шесть досок, каждая в чи шириной, три с лишним метра длиной. Подушка Ятоу лежала у самого края, в середине спал Чжан Цзянь, по бокам от него ложились Дохэ и Сяохуань, спали все вместе, как на большом кане. Пару лет назад, когда только переехали, Чжан Цзянь решил разделить комнату на две половины, но Сяохуань застыдила, мол, стоит стену-то городить, чтобы вы за ней по ночам прятались? У Сяохуань язык острый, таким и зарезать можно, но душа добрая. Когда ночью она просыпалась от возни мужа с Дохэ, то просто ложилась на другой бок и велела им быть потише: «Тут на кане еще ребенок спит».

Сына у Дохэ принимала Сяохуань. И она же ходила за Дохэ, когда та поправлялась месяц после родов. Сяохуань называла мальчика Эрхаем, и с его появлением стала к Дохэ намного ласковей: «Я это не для монаха, а для Будды». В месяц от роду сынишка умер, и Сяохуань стала просить Дохэ поскорей родить еще одного, еще одного «маленького Эрхая», тогда, гля­дишь, и затянутся дыры в наших душах. Ведь с тех пор, как ушел малень­кий Эрхай, у каждого от сердца будто отрезали по куску.

Теперь Сяохуань гнала мужа, когда он лез к ней под одеяло: «Раз тебе так неймется, нечего бросать свое семя на худую землю и глядеть, как доброе поле Дохэ зарастает сорняками». Маленький Эрхай умер больше года назад, но всходов на японском поле все не было. Сейчас Дохэ сидела перед ним за столом, он глядел на нее и думал: вот как, у брата остались дети, оказывается, есть кому продолжить род семьи Чжан.

А Дохэ... Дохэ теперь совсем ни к чему.

— Эрхай, — вдруг промолвила Дохэ. Выходило у нее по-прежнему: «Эхэ».

Прикрытые верблюжьи глаза сделались чуть шире.

Она отвела взгляд, а про себя все смотрела в его усталые глаза под небрежно вспорхнувшими веками. Впервые она увидела его сквозь светло­коричневую дымку — через мешок снежный день вокруг казался затяну­тым в бежевый туман. Тацуру лежала на помосте, а он подошел к ней из этого тумана. Она съежилась в мешке, взглянула на него и тут же закрыла глаза, зарылась головой под плечо, словно курица, которую сейчас забьют. Хорошенько запомнила все, что увидела, и раз за разом снова повторяла про себя. Высокий — это точно, вот только лица было не видно. Инте­ресно, такой же неуклюжий, нескладный, как все долговязые? Взвалил на себя мешок, понес. Где ее будут забивать? Окоченевшее тело, онемевшие ноги Тацуру болтались в мешке. Шагая, он то и дело задевал ее голенью. С каждым толчком она еще больше съеживалась от отвращения. Просну­лась боль, заколола тело тысячью маленьких иголочек, от ногтей, пальцев, ступней иголки бежали стежками по рукам и ногам. Он нес ее сквозь толпу черных башмаков, черных теней, сквозь смех, не спеша отвечая на чьи-то шутки. Ей казалось, что все эти башмаки вот-вот напрыгнут и втопчут ее в снег. Вдруг послышался голос старухи, потом старика. Сквозь дерю­гу пробился запах скотины, и Тацуру уложили на что-то ровное. На дно телеги. Бросили туда, как кучу навоза. Мула стегнули, и он зарысил по дороге, быстрее, еще быстрее, и она, словно куча навоза, плотно-преплотно сбивалась от тряски. Чья-то рука то и дело ложилась на нее, легонько похлопывала, смахивала снежинки. Старая рука, скрюченная, с мягкой ладонью. От каждого ее касания Тацуру только сильнее вжималась в борт телеги... Повозка закатилась во двор, сквозь бежевую дымку она разглядела угол двора: стена, на ней рядок черных коровьих лепешек. Высокий снова взвалил ее на плечи и занес в дом. Веревку развязали, мешок съехал вниз, и Тацуру увидела его — мельком, одним глазком. И потом медленно разглядывала про себя то, что успела ухватить: похож на большого быка, а глазами — точь-в-точь усталый мул или верблюд. Его пальцы были совсем близко — попробуй тронь, зубы-то что надо!

Подумала: хорошо, что я тогда его не укусила.

— Беременна я, — сказала Дохэ. Ее выговор не резал слух только им троим.

— М, — распахнув глаза, ответил Чжан Цзянь. Доброе поле, дает уро­жай хоть в засуху, хоть в разлив.

Под вечер домой пришли Сяохуань с Ятоу. Услышав новость, жена метнулась обратно на улицу: «Я за вином!» От вина за ужином всех даже пот прошиб, а Сяохуань макала палочки в рюмку и капала Ятоу на язычок: та вся сморщится, Сяохуань хохочет.

— Теперь подрастет у Дохэ живот, соседи почуют неладное: откуда это у сестренки такое пузо? Не видали, чтоб к ней муж приезжал! — сказала Сяохуань.

— Что велишь делать? — спросил Чжан Цзянь.

Сяохуань опустила лицо, ямочка на щеке стала еще глубже.

— А чего ж тут делать? Дохэ пусть дома сидит, а я привяжу подушку на живот и буду ходить.

Дохэ оцепенело уставилась на скатерть.

— О чем задумалась? — спросила Сяохуань, — Опять сбежать хочешь? — Повернулась к мужу, тыча пальцем в Дохэ: — Она удрать хочет!

Чжан Цзянь взглянул на Сяохуань. Тридцать лет (если по настоящей метрике), а дурь никак не выйдет. Ответил, что трюк с подушкой никуда не годится. На целый строй бараков всего один туалет, по нескольку человек над одной ямой сидят, что, будешь с подушкой в сортир ходить? А Дохэ не сможет из дому выйти облегчиться? Сяохуань ответила, что от этого еще не умирали. Кто в богатых домах ходит в общественный туалет? Все делают дела в ночной горшок, прямо в комнате. Чжан Цзянь все равно велел ей не болтать.