Тетрадь четвертая - [2]

Ainsi — j’ai eu encore une fois raison — selon lui.

Tout ceci pour Vous dire que je viendrai avec grand plaisir ce mardi à 4 h, 12, Rue de la Seine.

* * *

P. S. Votre gentil petit quatrain sur la tante qui en balayant ses planches avait trouvé une orange — est plein de sens — et de soleil: dimanche: beau soleil! planches: parquet clair! orange: orange! — et la vieille tante coiffée en Marat dans sa baignoire — mais voici que je m’embarque — et que je Vous dégoûte.

P. P. S. Mon Jacquot ne connaît pas de cantiques puisque ses parents sont païens et qu’il va à la communale. C’est la rime (nécessité de rimer à chien) qui l’a chrétiénisé. On commence par dire, on finit par faire (être).

Ces deux P. S. — un peu pour rire: pour Vous faire sourire.

* * *

P. S. 3-me: Et ce dont par quoi j’aurais dû commencer: ce chien existe réellement: Zig, dévoreur d’ordures.

Милостивый государь,

Я давно получила Ваше письмо и Вашу книгу,[2] и не ответила Вам раньше только потому, что не хотела устраивать Вам литературного отпуска. Но поскольку Вы уже вернулись…

Вы меня спрашиваете, почему я рифмую?

У меня на шее крест,

У меня собачка есть,

Когда утром я встаю,

Я ей хлебушка даю.

(Жако, сын бакалейщика под нами, 6 лет)

Если бы указанный автор данного стишка сказал: — Я крещен, у меня есть собачка, которую я каждый день кормлю, — это ничего не сказало бы ни мне, ни ему самому, вообще никому: этого бы просто не было. А так — есть.

Вот, сударь, почему я рифмую.

* * *

Нерифмованные стихи суть (или кажутся мне, за редкими исключениями) — стихи, подлежащие написанию: замысел — не более.

Чтобы вещь продлилась, ей надо быть песней, песня, будучи сама себе музыкальным аккомпанементом, целокупна, ничем никому не обязана.

(Почему я рифмую? Будто рифмуют почему-либо! Спросите народ — почему он рифмует. Ребенка — почему он рифмует. И обоих — что такое рифмовать.)

* * *

…Вот возможная попытка ответа на Ваш легкий упрек в <пропуск одного слова> звука (-ом?) в ущерб слову и смыслу в моих стихах.

Дорогой друг, всю свою жизнь я слышу этот упрек, просто жду его. Вы попали в точку, ничего не зная обо мне, с первого взгляда (слуха!). Вы оказались более <пропуск одного слова> других, сопоставив не только звук и смысл, но и (третью силу!) — звук и слово. И Ваш упрек — вместо того, чтобы возмутить меня — или раздосадовать — или огорчить — меня заинтересовал, как повод к диалогу, из которого я сама могла бы многое узнать. (Я пишу, чтобы понять — вот что я могу сказать о своем ремесле.)

Милостивый государь, я защищаю не своего «Мóлодца», не себя, а свое дело, само дело. Не путайте одно с другим!

Если Вы укажете мне то или иное темное — или неудачное — или не звучащее место — я Вам буду только благодарна, — тем более, что я иностранка. Я могу дурно рифмовать — согласна, но чтобы рифма сама по себе была злом — в этом я никогда не соглашусь с Вами.

(Только не сердитесь! А если я горячусь, то лишь от доверия —)

Ваша книга. Знаете, она мне очень напоминает Рильке; Рильке «Записок».[3] Ваша книга — обнаженное сердце, не защищенное формой; Ваша книга — сказана, не написана, и посему слушается, не читается. Я перечла ее трижды. В ней много и моего (поверьте на слово!), я узнаю себя почти на каждой странице, особенно в «Быть Человеком»[4] — и особенно в:

И если будешь с теми, кто владеет златом —

и особенно в:

— Бесстрастным голосом велеть им подавать

особенно в этом подавать, которое здесь в весе существительного, которое для меня выделено курсивом, которое я прочла — курсивом.

(«Кушать подано, мадам» — та, кто подает, и та, которой подано, об этом не думают, но Вы — я — поэты — продленный слух — думаем за них: подано моими двумя руками — ее двум рукам, раззолоченным, унизанным бриллиантами, праздным, вот этими двумя руками, и т. д. Так?)

«Постоялый двор»[5] — это просто Рильке «Историй Доброго Бога»,[6] его скрытая суть вещей. Когда я говорю Рильке — я имею в виду братство. Сделать как Рильке невозможно, надо родиться, надо быть Рильке. (Рильке не рождаются. 5 августа 1938 г. — при переписке.) В этой книге любви Вы его брат в человечестве, <вспомните> его «братья человеческие…», его брат-дерево, брат-волк.

И что меня особенно трогает — и даже не могу сказать, и даже не хочу знать, почему — это слово: милый, милая, столь часто повторяемое Вами, такое скромное, так редко встречающееся в стихах.

…Вот всадник без коня![7]

Этой строкой Ваш выбор в жизни — или прежде жизни — сделан.

Кто хочет имеет коня, кто хочет имеет молитвенник, но быть (всадником, священником, <пропуск одного слова>) не имея — в этом высшее достоинство или высший отказ.

Как я его знаю, этого всадника без коня.

* * *

До свидания, милостивый государь, до Вашего желания меня увидеть. Если бы я не послала Вам рукописи, я бы чувствовала себя с Вами столь же свободной, как наедине с Вашей книгой: душа с душой (полюбуйтесь этими тремя а!), но моя просьба прочесть рукопись смущает меня, и посему умолкаю до Вашего оклика.

МЦ

* * *

…Вас не удивляет и вообще не странно ли, что я, страстная рифмачка, обратилась из всех — именно к Вам, ревностному врагу рифмы? Не проще ли (?) было бы направить моего «Мóлодца» в дружественный стан (если таковой есть) рифмачей?