Терская коловерть. Книга первая. - [119]

— Да такого добра я тебе и без магии добуду, — усмехнулся Степан. — Доедем вон до той горочки, и такой дождь влупит, что мое почтение.

— Ну да? — усомнился бородач. — Откель он возьмется?

— Оттель, — в тон собеседнику ответил Степан и ткнул пальцем в небо. — Доставай из–под задницы бурку, от дождя укрываться будем.

— А ты того, парень, шутник, — осклабился подводчик, — За каким хреном, разрешите полюбопытствовать, в Капкай едешь?

— За правдой.

— Хе! Будто правда — сапоги в лавке, зашел и купил? «Искал заяц у волков правду, теперь его самого ищут». Вон наш вознесенский правдолюб Кутыркин Фрол наелся этой правдой по самые бельмы.

— Интересно...

— Куды уж интересней. Поотбивали ему печенки в этом самом Питенбурхе, еле живой приволокся в станицу.

— Зачем же он туда ездил?

— Говорю же: за правдой. На князя Алхазова с жалобой к самому государю-анпиратору подался, дуролом.

— А что ему этот князь сделал?

— Да не только ему — всему нашему обчеству. Самую хорошую землю обманным путем захапал под нефтяные промыслы, а у нас ее в горах и так с хренову душу. Вот же, гляди: князь, благородный человек, а жулик. Ну, Фрол и отправился ходоком в столицу. Я его еще отговаривал: «Куда тебя, Фролушка, черти несут? Аль забыл, как в девятьсот пятом годе народ пошел к царю, а он по нем — из винтовок? Аль жить, говорю, надоело?» «Я, — отвечает, — знаю, что идти туда дюже опасно, да что поделаешь, коль мир сподобил».

— И дошел он до царя?

— А ты не заскакивай, слухай по порядку... Два месяца, почитай, не было о нашем Фроле ни слуху ни духу. Думали уж, пропал человек. Глядь, под праздник Усекновения головы привозят его стражники, худющего, ровно шкилет. Глаза какие–то неживые, тусклые. Мы, казаки, к нему: «Видел царя? Не, — говорит, — к нему не пустили. Узнали, зачем приехал, обозвали дураком и сказали: «Катись до дому, а то по этапу вышлем». Вижу, к царю не пробиться, решил через царицу, действовать. Долго поджидал, когда она будет гулять по городу и все зазря: ее седня по одной улице чума носит, а завтра — по другой. Но дождался. Гляжу, едет в позолоченной коляске на резиновых колесах. Кони белые, ровно лебеди. И сама белая, аж сияет вся. Я как выскочу из толпы да посередь улицы бух на колени вниз мордой, а сам лапу вверх с жалобой, стал быть... Кони аж да дыбы встали. Царица чуть не в омороке с перепугу. Тут ко мне жандармы бросились, схватили за руки, за ноги, оттащили прочь. Потом отвезли в подвал. Там долго били в грудь, боки, все интересовались, кто написал прошение на царское имя, у кого жил в Питенбурхе? Целый месяц допрашивали, покель по этапу домой отправили». А ты говоришь — правда. Всяк про правду трубит, да не всяк ее любит. А насчет дожжа ты сбрехал, должно, парень, а? Небо–то ясное...

— А вон, гляди, справа над Малгобеком облачко. Сейчас польет за милую душу.

— Ну, ну... — ухмыльнулся бородатый скептик.

Как же он был удивлен, когда у подножия горного перевала вдруг ни с того ни с сего зашлепали по дороге крупные капли дождя. Вовсю светило солнце, звенели в вышине жаворонки, а дождь все усиливался и усиливался и вскоре хлынул ливнем.

Казак выхватил из–под себя косматую бурку:

— Вот же холера, с чего он взялся?

— Из чего взялся, из того и кончится. Торопись, папаша, в гору, сейчас туман наползет.

И точно: дождь кончился так же внезапно, как и начался, а следом за ним, словно шлейф за королевским платьем, потянулся из долины туман.

— С нами крестная сила! — перекрестился напуганный таким ясновидением своего подозрительного пассажира хозяин телеги. — Да у тебя, должно, свистит в носе?

— Свистни лучше на своих скотов, дядя, а то они у тебя еле ноги переставляют. А вообще, не бойся тумана, он скоро кончится.

Остаток пути казак ехал молча, бросая косые взгляды на странного ездока.

— В жизни бы не поверил, а тут своими глазами убедился, — сказал он серьезно, когда телега на вершине горы действительно вынырнула из молочной пелены. А еще говорят, колдунов нету. На, держи твой двугривенный, лихо с ним, и иди себе к богу, а мне сюда сворачивать. Ну и ну. — он суеверно сплюнул через левое плечо и, еще раз перекрестившись, стегнул вожжами по лошадям, освободившимся от лишнего груза.

Степан насмешливо посмотрел ему вслед, потер правдой рукой левое плечо, поморщился: словно барометр, показывает смену погоды простреленное плечо.

* * *

В город Степан добрался только к вечеру следующего дня. Он встретил его вереницей снующих обывателей, непрекращающимся перестуком колес на булыжных мостовых, презрительными окриками бравых кучеров, восседавших на козлах экипажей, словно короли на тронах и медоточивыми возгласами грузина-кинто [80], предлагающего домохозяйкам живописно разложенный на широком деревянном блюде товар:

— Эй, душа-красавица! Бери чеснок, петрушку, лук! Такой крепкий — плакать хочется. Вот укроп, огурцы, баклажан спелый!

У грузина — жизнерадостная улыбка на горбоносом бронзовом от загара лице и лукавая усмешка в красивых, цвета морской волны глазах. На голове у него самодельный башлык в виде чалмы со спускающимися на грудь концами. На широких плечах суконная рубаха с заплатами. Под рубахой — штаны из такого же материала, только заплат на них больше. И все–таки, несмотря на эти изъяны в его костюме, он выглядел щеголем. Высокий, стройный, молодой. Узкая талия перетянута поясом. Ремешки сыромятных чувяков, подвязанные у самых колен, обрисовывали мускулистые икры. Над полными яркими губами закрученные колечками усы — хорош!