Тереза - [46]

— Уезжайте… уезжайте туда… вам будет хорошо у старого Ганглофа… он мне предан… я спас его с сыном… они спрячут вас… Пруссаки не станут искать вас в ущелье Лаутерфельд!

Но госпожа Тереза отказалась. Ведь, если пруссаки не найдут ее в Анштате, они арестуют дядю. Лучше погибнуть от усталости и холода на большой дороге, только бы не ввергать в такую беду человека, спасшего ее, когда она лежала среди мертвецов.

Она проговорила это твердым голосом, но с подобными доводами дядя не согласился.

Помню, больше всего его волновала мысль, — как госпожа Тереза поедет с этими жестокими людьми, дикарями, явившимися из глубин Померании. Мысль эта была для него нестерпима, и он восклицал:

— Ведь вы еще такая слабенькая… вы еще больны… Пруссаки ничего не уважают… Они бахвалы и грубияны… Вы не знаете, как они обходятся с пленными… Я-то видел… Они позорят мою родину. Я не хотел об этом рассказывать, но теперь признаюсь: это ужасно!

— Да, господин доктор, — отвечала она, — все это я знаю от солдат нашего батальона, побывавших в плену. Нас повезут, связав по двое, по четыре, будут держать в тяжелых условиях, иногда без хлеба. Конвоиры будут грубо толкать нас и браниться. Но ваши крестьяне добрые, хорошие люди… они будут нас жалеть. А мы, французы, веселый народ, господин доктор… Трудна будет только дорога, но это ничего: найдется десять — двадцать товарищей, они помогут мне нести узелок со скарбом: французы любезны с женщинами. Я все предвижу заранее, — добавила она, скорбно улыбаясь. — Один из нас, идущий впереди, запоет старинную овернскую песенку, чтобы мы шли бодрым шагом, или веселую провансальскую песню, чтобы не казалось нам слишком пасмурным небо. Мы не будем чувствовать себя такими несчастными, как вы думаете, господин Якоб.

Она говорила тихим, чуть дрожащим голосом; она говорила, а я представлял себе, как она идет с узелком в веренице пленных, и сердце мое сжималось.

О, вот тогда-то я и почувствовал, как мы ее любим, как тяжело нам будет расстаться с ней!

И я громко разрыдался. Дядя, сгорбившись над своим секретером и закрыв лицо руками, не говорил ни слова; крупные слезы катились по его щекам, падая на обшлага. Да и сама госпожа Тереза не могла удержаться и стала всхлипывать. Она с нежностью обняла меня и, целуя, все повторяла:

— Не плачь, Фрицель, не плачь же так горько. Вы будете иногда думать обо мне… Ведь правда — будете? А я никогда не забуду вас!

Один Сципион был безмятежен — он прохаживался возле печки и посматривал на нас, совсем не понимая нашего горя.

Около десяти часов мы услышали, что Лизбета зажигает огонь в кухне, и это нас как-то успокоило.

Тогда дядя, громко высморкавшись, сказал:

— Госпожа Тереза, вы непременно хотите уехать, и вы уедете. Но я не могу примириться с тем, чтобы пруссаки пришли за вами, как за воровкой, и повели вас через все селение. Если только один из этих скотов обратится к вам с грубым или наглым словом, я не ручаюсь за себя… ибо мое терпение иссякло… Чувствую, я, пожалуй, дойду до крайности. Позвольте мне самому проводить вас до Кайзерслаутерна, пока они не явились. Ранним утром, в пятом часу, мы поедем на санях прямиком, сокращая дорогу, и в полдень или чуть попозже будем уже там. Согласны?

— О, господин Якоб, как могу я отказаться от последнего знака вашей дружбы? — ответила она с душевной теплотой. — Я принимаю это с благодарностью.

— Итак, все решено, — значительно сказал дядя. — А теперь осушим наши слезы и постараемся прогнать грустные мысли, дабы не портить последние минуты перед разлукой.

Он подошел ко мне, поцеловал, отбросив волосы с моего лба, и сказал:

— Фрицель, ты славный мальчик, у тебя прекрасное сердце! Помни, что твой дядя Якоб был доволен тобой в этот день. Ведь так приятно бывает сознание, что ты доставил радость тем, кто тебя любит!

Глава пятнадцатая

С ЭТОЙ минуты у нас воцарилась тишина. Каждый думал об отъезде госпожи Терезы, о том, как опустеет наш дом, о том, что теперь, после вечеров, которые мы так славно проводили вместе, унылой чередой потянутся недели и месяцы. Думали, как огорчатся Кротолов, Коффель, старик Шмитт, когда узнают об этой печальной новости. И, чем больше мы раздумывали, тем больше находилось новых причин для огорчения.

Но для меня всего горестней была предстоящая разлука с моим другом Сципионом. Говорить об этом я не осмеливался, но приходил в отчаяние при мысли, что его здесь не будет и мне больше не гулять с ним по селению, вызывая всеобщий восторг, что я утрачу счастье — не увижу больше его военных упражнений, что я опять буду бесславно прогуливаться один, засунув руки в карманы и надвинув шапку на уши. Я был безутешен перед такой ни с чем не сравнимой утратой.

И я совсем уж преисполнился горя, когда Сципион сел рядом со мною и стал уныло смотреть на меня сквозь мохнатые брови, как будто понимая, что нам суждено расстаться навеки. О, даже теперь, вспоминая об этом, я удивляюсь, что тогда не поседели мои белокурые кудри, — так тоскливо было у меня на душе. Я даже не мог плакать, до того глубока была моя печаль. Я сидел, запрокинув голову, обхватив обеими руками колени, а мои пухлые губы подергивались.