Тепло очага - [8]

Зимой прятать портфель стало труднее, приходилось хитрить, изворачиваться, и, в конце концов, брат узнал про портфель. Серафима навсегда запомнила тот день… Брат налетел на нее: «Откуда у тебя это?!» Она крепко держала портфель за ручку, а он тянул его к себе, и ручка, не выдержав, оторвалась… Мать разняла детей, отобрала портфель и спрятала его…

Серафима улыбалась своим мыслям. «Когда вернется, — думала она о брате, — покажу ему портфель, сядем, вспомним детство»…

Глянув в окно, девушка увидела мать. Остановившись у ворот, та сбросила с плечей тяжелую вязанку хвороста, Серафима вскочила и выбежала на улицу.

— Не удержалась я, — сказала Госка, — собрала в лесу…

Платок ее сполз на затылок, но она не замечала этого.

— Опять одна побежала в лес, — проворчала Серафима. — И завтра ведь будет день, и тоже нужны будут силы, чтобы стоять на ногах.

— Не захотелось возвращаться с пустыми руками…

— Вот возьму и выброшу все в Ираф! — Серафима подняла вязанку и понесла во двор. — Будто больше других нам нужно.

Госка, идущая следом, отвечала:

— Бог не даст всем погибнуть в один час, а зима уже на носу. Вдруг она будет суровая…

Девушка развязала вязанку, сложила хворост в сарай. «Надо бы накормить мать, — подумала она. — И огонь в печи разжечь»… Но когда вошла в дом, Госка уже достала кусок холодного картовджина[4] из шкафа и налила в кружку сыворотку.

Потом мать легла на тахту, вытянулась, кряхтя и охая, и Серафима ушла в другую комнату, чтобы дать ей отдохнуть. И только девушка подумала, что мать, устав, наверное, крепко спит, как услышала со двора ее голос:

— Дочка! Где ты?

Серафима глянула в окно. Госка вынесла из сарая две лопаты и пошла к палисаднику, сказав на ходу:

— Надень старые чувяки и приходи в маленький огород!

Маленький огород, обнесенный плетнем, накрытый обычно соломой, был сразу же за задней стеной дома. В плетне еще были целы все хворостины, а солому давно уже съели голодные коровы. Фруктовые деревья, посаженные отцом и братом Серафимы, дали в этом году первый урожай. Отец и брат любили свой сад и, будь они здесь сейчас, долго стояли бы под деревьями, разглядывая каждую веточку и тихо, неторопливо разговаривая.

К приходу дочери Госка уже успела поработать.

— Закопаем немного картошки в землю. Рано еще, но что поделаешь? Кто-то останется жить, и от него весной земля будет ждать семян…

Раньше, пока от верхнего конца села до берега Ирафа не был вырыт противотанковый ров глубиной в два метра, пока на той стороне реки не поставили в три ряда столбы с колючей проволокой, пока зигзагообразные окопы не расползлись по лугам, слова Госка еще имели какой-то смысл…

— Поторапливайся, как можешь, мое солнышко. Вон, выбрось лопатой землю, — мать торопилась, будто засиделась без дела. — Вернувшись, наши мужчины не должны застать нас с пустыми руками…

Когда за селом, на берегу Ирафа, еще были целы длинные сараи колхозной фермы, когда их крыши не разобрали, чтобы накрыть дзоты, когда из села никто еще не собирался бежать, слова Госка еще можно было понять.

— Нельзя терять надежду, — бросала и бросала землю Госка.

Ода говорила так громко, что ее могли услышать и в соседнем дворе. Говорила громко, будто жизнь не измерялась ближайшими днями, будто немецкий солдат еще не испил кавказской воды.

С улицы, через плетень, кто-то спросил:

— Что вы там роете?

Над голым забором показалась голова Уалинка. Можно было бы только кивнуть ей и снова взяться за работу, но Серафима подумала, что не видела Уалинка уже несколько дней и давно не заходила к ним. Сердце встрепенулось: полгода уже не было вестей от Кайти, и, может, наконец получили письмо, и Уалинка прибежала сообщить об этом?

— Кругом все горит адским огнем, а вы для кого-то запасы делаете… Пойдем-ка, Госка, надо идти к умершему…

Голова Уалинка до самых бровей закутана в платок, ее конопатое лицо очень бледно…

— Очаг мой погас! — лопата выпала из рук Госка. — Чей дом рухнул?

— Бедный Адаго скончался…

— Ай, Адаго, Адаго! И сыновей своих больше не увидит! — жалобным голосом проговорила Госка, и Серафима едва сдержала слезы.

Бомбы, сброшенные немцами, кому-то угодили в огород, где-то взорвались на улице. К Адаго же бомба попала прямо во двор. На беду свою старик оказался дома.

Нет больше Адаго, старика с шелковистой белой бородой, нет тамады, произносящего хвалу всевышнему за праздничным столом.

Когда Уалинка и Госка уходили, соседка спросила Серафиму:

— Что это ты к нам не заходишь? И Дунекка́ никак не выберется из дома. Заглянула бы хоть к ней…

С верхнего конца села слышались причитания. Громкий крик сюда не донесся бы, а причитания были слышны.

«Каким дорогим стал человек, — думала Серафима. — До чего же мы бываем иногда равнодушными, как не умеем ценить друг друга!.. Кажется, это было в прошлом году. Адаго вез со двора правления мешок пшеницы на тележке. Серафима догнала его, и они потащили тележку вместе. На повороте девушка сказала старику: «Я помогу вам, провожу до самого дома». Адаго поблагодарил ее и сказал, что сам справится с тележкой. Серафима распрощалась с ним и пошла своей дорогой… И теперь, через год, она поняла, что долго будет помнить об этом и горько жалеть.